Н. И. Костомаров – «Бунт Стеньки Разина»

(продолжение)

IV.

Степан Разин. Английская гравюра XVII века

В 1665 году князь Юрий Долгорукий был в походе против поляков. В его войске находились донские казаки. Наступала осень. Атаман одного из казачьих отрядов, Разин, явился к князю, ударил челом и просил отпустить донцов на тихий, вольный Дон. Князь приказал ему оставаться на службе. Никто из ратных людей не смел уходить со службы без отпуска начальника, но казаки считали себя вольными людьми: они думали, что если служат белому царю и проливают кровь за его государское здоровье, так это делается по доброму хотенью, а не по долгу. Атаман самовольно ушел с своею станицею, но их догнали, и Долгорукий осудил на смерть атамана. У него было двое братьев: Степан, или Стенька, и Фрол, или Фролка, как назывались они уменьшительно Вероятно, они видели как повесили старшего брата[1].

Неизвестно, ушел ли Стенька тотчас, или воротился уже после, по отпуску грозного князя; в следующем году он замыслил не только отомстить за брата, но и задать страха всем боярам и знатным людям Московского государства, которых вообще не терпели казаки. Это был человек чрезвычайно крепкого сложения, предприимчивой натуры, гигантской воли, порывчатой деятельности. Своенравный, столько же непостоянный в своих движениях, сколько упорный в предпринятом раз намерении, то мрачный и суровый, то разгульный до бешенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый с нечеловеческим терпением переносить всякие лишения; некогда ходивший на богомолье в отделенный Соловецкий монастырь, впоследствии хуливший имя Христа и святых его. В его речах было что-то обаятельное; дикое мужество отражалось в грубых чертах лица его, правильного и слегка рябоватого; в его взгляде было что-то повелительное; толпа чувствовала в нем присутствие какой-то сверхъестественной силы, против которой невозможно было устоять, и называла его колдуном. В его душе действительно была какая-то страшная, таинственная тьма. Жестокий и кровожадный, он, казалось, не имел сердца ни для других, ни даже для самого себя; чужие страдания забавляли его, свои собственные он презирал. Он был ненавистник всего, что стояло выше его. Закон, общество, Церковь – все, что связывает личные побуждения человека, все попирала его неустрашимая воля. Для него не существовало сострадания. Честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества.

В Малороссии после Богдана Хмельницкого возникли две партии: одна – значных, или кармазинников, другая – простых, или голоты. Первые хотели такого порядка, который приближался бы к аристократии, а к ней они причисляли самих себя; вторые соблазнялись идеею совершенного равенства, даже общности имуществ, и доставляли собою опору ловким честолюбцам. В то время правил Украиною гетман Бруховецкий, одолженный своим гетманством этому обольщению народа. Подобное разделение было тогда и на Дону: там были казаки Домовитые, старые, прямые, настоящие казаки, и «голутвенные люди», как их называют акты, или «голытьба», как они прославлены в песнях. К последним принадлежали разные беглецы из московщины; их собралось особенно много на Дону в последние годы, когда их начали так деятельно преследовать на Руси, – на Дону им было безопасно: Дон не выдавал гостей с своих берегов – так издавна велось. Все это были бедняки, кормились поденною работою или подаянием и тогда пропадали с голода, потому что на Дону был неурожай и дороговизна; и были они готовы на разбой или на бунт, если сыщется голова, что сумеет созвать и привязать их к себе. Стенька в Черкаске сблизился с таким людом и составил около себя удалую толпу как о нем говорит современная песня:

У нас-то было, братцы, на тихом Дону,
Породился удал добрый молодец,
По имени Стенька Разии Тимофеевич;
Во казачий круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, казаками, думы не думывал, –
Ходил гулял Степанушка во царев кабак;
Он думал крепку думушку с голытьбою!
Судари мои, братцы, голь кабацкая!
Поедем мы, братцы, на сине море гулять;
Разобьем, братцы, басурмански корабли –
Возьмем мы казны сколько надобно!

В Черкаске был атаман Корнило Яковлев, старый заслуженный воин – он принадлежал к партии домовитых казаков; он удерживал казаков в верности царю и в повиновении закону, пользовался общим уважением и выигрывал у казаков уменьем уступать казачьему кругу (так называлось казацкое собрание, решавшее дела – то же, что в Малоруссии рада), чтоб потом взять над ним верх и поставить на своем. За ним нельзя было разгуляться Стеньке; притом Стенька еще ничем себя не выказывал: не было у него ни славы, ни денег; а чтоб поднять за собою толпу, надобно и того, и другого. Стенька за этим хотел было с толпою набранной голытьбы поплыть к Азовскому морю и пошарпать турецкие берега, но Корнило не дал ему этого сделать. Стенька посадил с собой на четыре струга свою ватагу и в апреле поплыл вверх по Дону. Его голытьба по пути грабила богатых казаков и разоряла их дома. Корнило послал было за ними погоню, но она не догнала удалых. Стенька норовил туда, где Дон сближался с Волгою, где был всегда сборный пункт для воровских казаков. Стенька выбрал высокое место между рек Тишини и Иловли, близ городка Паншина, и там заложил свой стан. Не первый раз был здесь притон удалых, еще в 1659 году шайка воровских казаков, под начальством атамана Ивашки, да Петрушки, сделали здесь городок, названный Рада, и отсюда делали набеги на Волгу – грабили там торговых людей. По царскому указу донские казаки тогда разорили его.

И вот в Царицыне разнесся слух, что на Дону собираются казаки-воры и хотят перейти на Волгу, напасть на Царицын, взять там суда, судовые снасти, поплыть вниз по Волге и учинять воровство. Кое-какие молодцы, почуяв, что на Дону собирается шайка, предупредили ее и начали шалить иа Волге. Первую весть принес в Царицын один нижегородский торговый человек.

«Застигли нас на Волге заморозы, – говорил он, – и стали мы в зимовке между Царицыном и Саратовым, как вдруг напало на нас двое воров: один с Дона, другой из Шацка, беглый крестьянин; сперва они ограбили струг с икрою, а потом напали на меня и все животы у меня отняли, да еще хвалились, что весною будет у них большое воровское собранье и пойдут воровать на Волгу. Верно, эти, что нас ограбили, приходили проведывать, нет ли по Волге стругов, чтоб захватить».

Тогда в царицынской приказной избе принялись писать донесение в Москву, отписки в Астрахань, в Саратов, в Черный Яр, с просьбою прислать к Царицыну служилых побольше. Вслед затем во всех городах началось то же. Из Саратова писали в Самару, в Астрахань, в Царицын, из Самары в Саратов, в Царицын, в Астрахань, из Астрахани в Царицын, Саратов, Самару, и так далее. Из Москвы пошли грамоты во все эти города по одной форме, а в грамотах говорилось, чтоб воеводы жили с великим береженьем; а где объявятся воровские казаки, посылали бы на них для промысла служилых людей. Но в Царицын служилые не прибавлялись, и все действия против воровских казаков со стороны царицынского воеводы ограничились на первый раз тем, что он послал к Паншину станицу из пяти человек для проведывания. Начальником такой станицы выбирался вож, человек опытный, бывалый, знавший степные приметы. На этот раз вожем был Иван Бакулин. Завидев издали казацкий стан, куда нельзя было проехать за полой водой, он обратился к атаману паншинского городка.

Атаман рассказал ему, что Стенька насильно взял у него разные запасы, и прибавил:

– «Сказывал мне, атаману, атаман воровских казаков Стенька Разин, чтоб я сказал царицынскому воеводе: не посылал бы он служилых людей, а не то, говорит, я всех потеряю напрасно и город Царицын велю сжечь».

С этим воротился вож и сказал:

– «Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом него полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни языка поймать никак не можно, а кажись, человек тысячу будет, а може быть и поболе».

Тогда Андрей Унковский (царицынского воеводу звали так) послал к Стеньке двух духовных особ: соборного протопопа, да старца Троицкого монастыря. Он написал с ними грамоту, да наказывал и словесно подействовать на атамана. Духовные поехали с тем, чтобы застращать увещаниями воровское сердце казака и возвратить его с неправого пути; но вместо того возвратились сами в Царицын, не видав Стеньки.

 – «К ним за водою проехать нельзя – так извещали они, – а стругами из Паншина никто нас перевозить не посмел; а Паншинский атаман говорит, что хочет Стенька идти на Волгу, оттуда на Яик, а оттуда воевать Тарковского шамхала, Суркая».

Вслед затем воровское полчище снялось с своего стана и перешло на Волгу. Вероятно, они проплыли туда рекою Камышинкою: этот путь был обыкновенный для воровских казаков, как поется в песнях:

Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Протекала, пролегала мать Камышинка река;
Как со собою она вела круты красны берега,
Круты красны берега и зеленые луга:
Она устьецем впадала в Волгу Матушку;
А по славной было матушке Камышинке реке
Как плыли-то, выплывали все нарядные стружки;
Уж на тех ли на стружках удалые молодцы,
Удалые молодцы, воровские казаки;
На них шапочки собольи, верхи бархатные,
На них беленьки чулочки, сафьянны сапожки,
На них штаники кумачны во три строчки строчены,
На них тонкия рубашки с золотым галуном;
Как и сели да гребнули, песенки запели.

Ватага Стеньки имела казацкое устройство; разделена она была на сотни, десятки; над сотнею начальствовал сотник, над десятнею – десятский. Стенька был над ними атаманом, а у него был есаул Ивашка Черноярец. Они заложили стан на высоком бугре, но где именно – неизвестно: где-нибудь выше или ниже Камышина. На этом протяжении есть в нескольких местах бугры, называемые буграми Стеньки Разина. Народное предание говорит, что здесь чародей Стенька останаливал плывущие суда своим ведовством. Была у него кошма, на которой можно было и по воде плыть, и по воздуху летать. Как завидит он с высокого бугра судно, сядет на кошму и полетит, и как долетит до того, что станет над самым судном, тотчас крикнет: "сарынь на кичку!" От его слова суда останавливались; от его погляда люди каменели. Удалые бросятся тогда на судно, и начинается расправа. Плыл тогда весенний караван... между Нижним и Астраханью каждый год два раза (весною и осенью) плавала вереница судов, называемая караваном; в караване на этот раз были казенные суда, патриаршие, и струги частных лиц; на каждом струге было свое особенное знамя. На одном струге сидели ссыльные, которых везли в ссылку на житье в Астрахань. Большое судно везло казенный хлеб; оно принадлежало гостю Шорину и отправлено с его приказчиком. Отряд стрельцов провожал караван, под начальством симбирского сына боярского Степана Федорова. У Разина была тысяча молодцов; сопротивляться было невозможно. Караван был остановлен. Стенька тотчас объявил чернорабочим и простым стрельцам, что он не будет их обижать, а только расправится с их начальниками и хозяевами. Изрубили начальника отряда, потом принялись за целовальников, ехавших при казенном хлебе, жгли их огнем, допрашивали о деньгах; приказчика, отправленного Шориным при судах, повесили. Стенька сам взошел на патриарший насад, перебил руку монаху-надзорщику и приказал повесить на мачте трех человек, вероятно, за то, что показали охоту сопротивляться. На частных стругах хозяев или повесили на мачтах, или побросали в воду. Дошла очередь до струга, где сидели ссыльные. Стенька освободил их, а провожатого раздел донага, посадил на песке с государевой казною и так оставил. Стенька был причудлив: иного без причины убьет, другого без причины пощадит; в одном месте все заберет, в другом все побросает. В заключение Стенька сказал ярыжным, как назывались рабочие:

«Вам всем воля; идите себе куда хотите; силою не стану принуждать быть у себя; а кто хочет идти со мной – будет вольный казак. Я пришел бить только бояр, да богатых господ, а с бедными и простыми готов, как брат, всем поделиться».

Все ярыжные и стрельцы пошли в его ватагу.

Стенька добыл судов, ружей, запасов и поплыл к Царицыну. Со стен города принялись палить на него из пушек, но, по известию современника, ни одна пушка не выстрелила: весь порох запалом выходил. Стенька был чародей и умел заговаривать оружие. В Царицыне его испугались, а на судах люди ободрились. Он послал в Царицын своего есаула Ивашку Черноярца – требовать наковальню, меха и кузнечную снасть. Унковский не задержал есаула и отдал ему без сопротивления все, что тот требовал.

«Что ж я буду делать? – говорил он, – этого есаула, как и атамана его, ни сабля, ни пищаль не берет, и они своим ведовством все свое войско берегут».

В последних числах мая, или первых июня, достигли они Черного Яра. Стенька плыл в тридцати стругах; у него было до тысячи трехсот человек. Плененные суда плыли позади, а перед вели старые удальцы. Новички, набранные после разгрома каравана, находились позади, потому что Стенька еще им не доверял. Когда они поровнялись с Черным Яром, ратные люди в городе приготовились к обороне, но казаки не тронули их; не затронули первые и черноярцы казаков. Удалые подплыли вниз к Бузану. Тут встретился с ними воевода Семен Беклемишев. Из Черного ли Яра он вышел, или из Астрахани – неизвестно, равно как и то, прибыл ли он с ними драться, или уговаривать их; вероятнее последнее. Известно только, что он воротился в Астрахань с раною на руке, и рассказывал, что казаки для поругания вешали его на мачту, а потом пробили чеканом руку, обобрали и отпустили. Три астраханские струга со стрельцами пристали к воровской станице.

Удалые поплыли по Бузани, протоку, который отделяется от Волги верстах в пятнадцати выше Астрахани и впадает в Каспийское море у Красного Яра. В Красном Яре мало было орудий и ратных людей: сопротивляться и задерживать казаков было невозможно, да и Стенька не стал беспокоить этого города, а повел свою ватагу по одному из множества мелких протоков, разделяющих разной величины острова, которыми усеян широкий излив Волги. Повернув влево, они поплыли вдоль песчаных островов, около северного берега Каспийского моря, и достигли устья Яика. Там уже давно скрывались пособники Разину. Еще когда Стенька сидел в Паншине, какой-то Федор Сукнин писал к нему из Яика: «собирайся к нам, атаман, возьми Яик город, учуги разори и людей побей. Засядем в нашем городке, а потом пойдем вместе на море промышлять».

Как подступил Стенька к Яику, то оставил свое войско в уютном месте, чтоб не видно было из Яика, а сам отобрал трех человек и подошел к воротам. Стрелецкий голова Иван Яцын, только что перед тем присланный туда из Астрахани, спросил: «Что вам надобно?” – "Мы, – сказал Стенька, – только просим пустить нас Богу помолиться». Яцын пустил их, неизвестно с какого повода, может быть, видя их малолюдство, хотел воспользоваться и задержать. Ворота за гостьми тотчас были затворены; но эти гости, как скоро вманились в Яик, отворили их сами и вся ватага вошла в город. Иван Яцын не стал сопротивляться, не стрелял; но это его не спасло. Стенька приказал вырыть глубокую яму и повел к ней Ивана Яцына; астраханский стрелец Чикмаз отрубил ему голову; то же сделали с другими начальниками и некоторыми стрельцами. По известию самого Чикмаза, он отрубил головы ста семидесяти человекам; остальным стрельцам сказал Стенька: «даю всем волю; я вас не силую: хотите – за мною в казаки идите, хотите – ступайте себе в Астрахань».

Некоторые остались с ним в Яике, а другие пошли в Астрахань. Тогда Стенька послал за ними в погоню своих казаков. Они догнали их на Раковой Косе и требовали, чтоб шли с ними заодно, а когда они не хотели, то принялись их рубить и бросать в воду; от страха иные сдавались и приставали к казакам, другие разбежались врассыпную по камышам, и после уже собирал их отправленный из Астрахани в погоню за Стенькою полуполковник Режинский; он уже не осмелился идти до Яика. Чтоб расположить к себе чернь, Стенька объявлял всем волю и твердил, что не хочет силою брать с собой никого, но говорил это с уверенностью, что в благодарность за такое великодушие, все у него будут оставаться. Когда же в Яике случилось не так, тогда он и показал, что значит свобода, которую он всем предоставляет. Таково же было его и правосудие: когда ему один из тех стрельцов, что были приведены с Раковой Косы, донес, что у них четырнадцать человек составили артель и хотят убежать в Астрахань, то Стенька, по одному такому извету, жег их огнем и заколачивал до смерти.

Просидев лето в Яике, Стенька в сентябре отправился в море и пристал в Устье Волги, к протоку, называемому Емансуга. По островам ветвистого устья Волги жили тогда татары, носившие название едисанских. Это был кочевой народ могаммеданской веры, с короткими лицами, маленькими глазами, темно-желтою кожею, с отвислым брюхом и с морщиноватыми чертами лица, в длинных серых балахонах или в овчинах, летом вывороченных щерстью вверх, и таким невзрачным видом указывал на смесь монгольского племени с татарским. Летом шатались они по степи и по берегам моря, занимались скотоводством, охотою и рыбною ловлею; зимою толпились под Астраханью, где жили в шалашах, которые ставили на высоких земляных насыпях, управлялись князьями и были в непримиримой вражде с калмыками. У протока Емансуги был тогда улус князя их Алея. На них напали казаки и погромили наповал, прогнали князя и его сына, забрав в полон детей и женщин, от которых могли поживиться русскими копейками, украшавшими их кругленькие, вверху заостренные шапочки. Оттуда удалые поплыли к Терку, напали на какое-то турецкое судно, ограбили и воротились в Ник зимовать.

Сведав, должно быть, о невзгоде заклятых врагов своих, калмыки, кочевавшие между Яиком и Волгою, вступили в дружеские сношения с ватагою Стеньки. Одна из их орд, под начальством тайджи Мерчени, разбила свои кибитки под Яиком; началась между ними и казаками беспрерывная торговля. Они променивали друг другу то, что награбили. Казаки получали от них скот и молоко и этим содержали себя.

Астраханский воевода Иван Андреевич Хилков только и оказывал противодействие Стеньке тем, что посылал против него партии; но эти партии не доходили до Яика. Между тем в декабре прибыли в Астрахань донские казаки – Леонтий Терентьев с товарищами. Они привезли увещательную царскую грамоту, присланную к непослушным казакам на Дон, по донесению войскового атамана. Казаки эти были отпущены в Яик.

Стенька надеялся со временем управлять Доном, и для этого не стал раздражать казацкого сословия, а принял посланцев с уважением. Он собрал крув, то есть предложил дело приговору вольной братии; знал, однако, что станется так, как захочет он. Посланные допущены в круг.

Подав грамоту, они сказали:

«Боярин и воевода астраханский, князь Иван Андреевич Хилков, велел вам говорить, чтоб вы отпустили астраханских стрельцов, яицких годовальщиков (такое название носили стрельцы, отправленные из главного города в подначальный) и тех, что в степи и камышах вами захвачены, а также и улусных людей, что вы в полон взяли».

Стенька, по приговору круга, отвечал:

«Когда придет великого государя милостивая грамота ко мне, тогда мы все свою вину принесем великому государю и стрельцов отпустим, а теперь не пустим никого».

С тем и уехали казаки.

Поступками Хилкова правительство вообще не оставалось довольно.

На место его назначили другого воеводу, князя Прозоровского; но пока еще Прозоровский не доехал до Астрахани, Хилков отправил против Разина степью товарища своего, Якова Безобразова. Последний, по наказу старшего своего боярина послал в Яик двух стрелецких голов Семена Янова и Никифора Нелюбова уговаривать Стеньку оставить свое воровство и идти в Саратов с повинною к новому астраханскому воеводе. Безобразов сошелся с двумя калмыцкими ордами под начальством тайджей Дайджина и Мончака. Десять тысяч калмыков осадили было Разина в Яике; но все это было напрасно. Весною, когда правительство, узнав о таком доброжелательстве калмыков, приказывало обращаться как можно вежливее с этими союзниками и предоставить им обладание полною добычею, какую отнимут у мятежников, калмыков уже не было около Яика. Казаки не только не сидели в осаде, но на разных местах погромили ратных людей Якова Безобразова, а в наказание за то, что их разом и увещевали и хотели повоевать, повесили обоих стрелецких голов, посланных к ним для сговора, как тогда говорилось. Неудачно окончили свое посольство с такими же увещаниями двое стрелецких офицеров, которых после того Прозоровский послал в Яик из Саратова. Один из них, пятидесятник, воротился к воеводе известить, что другого его товарища Стенька ночью убил и бросил тело его в воду.

23-го марта 1668 года удалые выступили в море и с тех пор больше года в Руси не знали наверное, где они обретаются; слышали только от разных лиц, что они гуляют по морю и громят Персидское царство, а другие говорили, что они отдались персидскому шаху в подданство.

Тем временем в Астрахани переменилось начальство, и вместо Хилкова прибыл на воеводство боярин князь Иван Семенович Прозоровский. В Яик послан голова Богдан Сакмышев; но яицкие жители взбунтовались и утопили его. На Дону пример Стеньки заохотил многих, так что молодцы начали собираться в станицы и пробираться на соединение с своею братиею, которая отличалась на синем морс Хвалынском. В апреле 1669 года удал-добрый-молодец Сережка Кривой переволокся на Волгу, прошел с своею толпою мимо Царицына, мимо Черного Яра и поплыл по Бузани; за ним, по следам, плыл письменный голова Григорий Авксентьев, посланный Прозоровским. Он взял в Красноярске две пушечки медные, да три пушечки железные, и настиг Сережку, как тот поворотил в проток Какрабузан, и учинил он с воровскими казаками бой, и разбили его напропалую воровские казаки. Сто человек стрельцов передались к ним добровольно, а сам предводитель, Григорий Авксентьев, чуть ушел в одной лодке с небольшим числом людей и известил Прозоровского, что у Сережки, по смете, будет человек семьсот. Другие офицеры – один пятидесятник, другой родом немец – попались в плен. Сережка привязал их вверх ногами, колотил «ослопьем» и побросал в воду, а потом уплыл с своими молодцами в море и нагнал Стеньку близ персидского города Раша (или Решта). Вслед затем в Донской Земле составлялись и другие шайки: по Дону и по Хопру только и речи было, как бы перебраться на Волгу, а оттуда погулять по морю. Из низовых казачьих городов молодцы пробирались другим путем – но Куме реке. Терские воеводы доносили, что явился какой-то Алешка Протокин, а за ним две тысячи конных ведет Алешка Каторжный, а за ним запорожец Боба с четырьмя стами хохлачей. Весть об удальстве Стеньки Разина достигла уже средоточия казацкого мира – Запорожья.

V.

Стенька сначала поплыл к берегам Дагестана. По известию современника было у него шесть тысяч казаков. Казаки чинили неистовые мучительства над дагестанскими татарами. Этот народ, подвластный персидскому шаху и управляемый своими князьями, был свиреп и давно уже возбуждал вражду в русском мире. Негостеприимен был берег Дагестана. Никакие права человеческие не спасали там торговца или путешественника; мало того, что его обирали, но еще и самого обращали в рабство и продавали из рук в руки, как скотину. Торг рабами был главным промыслом дагестанских рынков. Бесчеловечно было здесь обращение с рабами, особенно с христианами. В своем мусульманском фанатизме татары принуждали их к принятию своей веры и за сопротивление мучили. Казаки знали это и ненавидели их тем более, что у казаков, несмотря на их грубость и варварство, рабства не было: всякий холоп, прибежавший на Дон, делался вольным человеком.

Казаки напали на Тарки, но не могли взять их. Они три дня грабили их окрестности и отправились к Дербенту. Здесь был главный приморский рынок для торговли невольниками. Дербент разделялся на три части: верхний город, укрепленный высокою и толстою стеною, удержался; но низменную часть ко- заки так разорили, что через два года потом она представляла безлюдную и безобразную груду развалин. Весь берег от Дербента до Баку был страшно опустошен. Казаки сжигали села и деревни, замучивали жителей, дуванили их имущества. Жители не предвидели этой беды и разбегались; казакам легко доставалась добыча: погромив город Шабран, они со стороны жителей встретили такой ничтожный отпор, что сами потеряли только тринадцать человек. Плавая вдоль берега, налетом они наскакивали на поселения, делали свое дело и опять бросались на суда. Так достигли они до Баку, и здесь им удалось разорить посад, перебить много жителей, разграбить имущества, набрать пленных и потерять не более семи человек убитыми и двух ранеными. В июле они достигли Гилянского залива. Здесь они узнали, что из города Раша (или Решта) их готова встретить вооруженная сила. Стенька пустился на хитрости. Он вступил в переговоры с персиянами.

– Вы напрасно хотите с нами драться, – говорили казаки, – мы убежали от московского государя и пришли в вашу землю просить его величество шаха принять нас под высокую руку в подданство. Мы слышали, что в персидских землях все пользуются справедливостью и мудростью правления; мы хотим отправить в Испаган наших послов просить шаха отвести нам землю для поселения на реке Ленкуре.

Стенька Разин на Каспийском море. Картина В. Сурикова, 1906

После того состояния, в каком казаки оставили дагестанские берега, казалось, им было трудно надеяться на доверие к себе; но Будар-хан, тогдашний правитель Раша, согласился на мировую. Вероятно, предложение казаков приятно защекотало чванное самолюбие восточной политики, которая всегда славилась и тешилась тем, что чужие народы, заслышав о премудрости правителя, отдаются ему добровольно в рабство. Казаки взяли от рашского хана Будара Заложников и сами послали трех (по другим пять) молодцов в Испаган предлагать подданство. Будар-хан позволил им пристать к берегу, входить в город и давал им содержание в день – по одним известиям, сто пятьдесят рублей, по другим – двести.

Но гости скоро повздорили с хозяевами. По всему видно, сюда следует отнести случай, о котором после сами казаки рассказывали в Астрахани немцам, а немцы отнесли его к Баку. Казаки напали на большой запас хорошего вина, которого пить не привыкли; они так натянулись, что падали без чувств. Жители увидели это, и так как вино верно было не куплено казаками, то и напали на казаков. Застигнутые врасплох, удальцы бросились бежать к своим стругам; но четыреста человек из них были убиты и захвачены в плен. Самого атамана чуть было не убили; подчиненные закрыли его своими грудьми и вынесли из беды. Этот случай отнесен Страусом, в его путешествии, к Баку; но, кажется, он происходил в Раше: те казаки, которые после ездили в Москву послами от Стеньки Разина, рассказывали, что шаховы люди в мирное время напали на них в Раше и много казаков побили и полонили; сверх того, в тот же год, как это случилось, один приезжий из Шемахи рассказывал в Астрахани, что казаки потерпели от персиян и потеряли четыреста человек: он относил это дело к Рашу, а не к Баку.

Казаки снялись на своих стругах и поплыли к Фарабату. Казаки взяли этот город, сожгли до основания, разграбили имущества, перебили много жителей, набрали много пленников и сожгли увеселительные шаховы дворцы, выстроенные на берегу моря. Дело произошло так: Стенька послал к жителям известить, что казаки прибыли для торговли и просят впустить их. В Фарабате, вероятно, не хорошо знали, что казаки делали в Дагестане, и впустили их. По другому известию, жители, услышав о приближении казаков и не надеясь дать им отпора, покинули город и ушли в горы, забравши с собой что было подороже из их имущества, и скрывались в каменных ущельях. Разин послал к ним сказать, что им бояться нечего; казаки никого не станут оскорблять, напротив – будут у них покупать на деньги что понадобится. Легковерные персияне вышли из своих ущелий и началась торговля. Как бы то ни было, но, согласно обоим известиям, пять дней торговые сношения шли самым дружелюбным образом; на шестой Стенька, наперед условившись с своими удальцами, дал им знак, поправив на голове шапку: удальцы бросились на жителей, которые не пришли в себя от страха, и тут-то казаки учинили свою страшную расправу. В городе были христиане, поселенные там из пленников шахом Аббасом. Они кричали казакам: Христос! Христос! и казаки щадили их, не трогали их имущества. Но современник говорит, что подобные поступки Стенька делал не один раз и не в одном месте, путешествуя по берегам Каспийского моря.

Степан Разин. Картина Б. Кустодиева, 1918

И прежде у них было много пленников, – теперь стало еще больше. Стенька с своим войском остановился на полуострове, против Фарабата, обратил на работу пленников, сделал там деревянный городок, прокопал земляной вал и стал там зимовать, а между тем объявил персиянам, чтоб они приводили к нему христианских невольников, а казаки им будут отдавать пленных персиян. За трех и четырех христиан давали по одному персиянину: видно, пленников у казаков гораздо было меньше, чем христианских невольников у персиян. Многие освобожденные христиане поступали в ряды казаков, и тогда казаки могли величаться, что они вовсе не разбойники, а рыцари, и сражаются за веру и свободу своих братьев по вере и племени.

Когда, таким образом, казаки проводили зиму на острове а по временам набегали на соседние острова, их посланники находились в Испагани. Сначала их приняли там благосклонно, дали им помещение и обращались с ними, как с послами независимых государств. Шах хотя и не удостоил их видеть свои очи, но поручил первому министру выслушать их. «Нас прислали (извещали они) шесть тысяч наших товарищей. Мы были подданные московского государя; но он стал с нами обращаться дурно, и мы убежали из его земли с женами, и детьми, и с нашим достоянием. Наслышались мы, что нет нигде такого правосудия, как в Персии, и здешний государь милостив к своим рабам; так мы вступаем к нему в холопство. Пусть нам дадут землю, где бы поселиться». Они представили грамоту от своего атамана; но в Испагани не нашлось никого, кто бы мог ее прочесть. Было там двое европейцев, знавших много языков, и те, поглядевши на грамоту, могли сообщить персиянам только то, что она написана на казако-русском языке. Пришлось узнать причину этого посольства не из грамоты, а из речей изустных. Казаки просили дать им для поселения земли на реке Ленкуре. Персидское правительство не решалось на это и услышало, что сделалось в Раше. «Как же это, – говорили казакам персияне, — вы хотите вступить в холопство к нашему государю, а разоряете наши города и убиваете наших людей». Казаки уверяли, что это произошло от того, что жители Раша на них напали и стали грабить, а они, если убивали их, то делали это единственно потому, что принуждены были защищаться. Тут приехал в Испаган московский посланник, объяснял персидскому правительству, что эти казаки мятежники и убеждал не принимать их. Персияне не доверяли ни казакам, ни московскому правительству, и даже отчасти подозревали: не подосланы ли самым правительством эти казаки, которых только для вида царский посланник выставлял мятежниками. Когда в Испаган дошла весть о дальнейших казацких разорениях на каспийском побережье, тогда и самое московское посольство почли присланным в Персию единственно для того, чтобы отвлечь персидское правительство от военных действий и доставить казакам возможность беспрепятственно грабить персидские области. Стали строить флот из есаульных стругов, под надзором какого-то немца, и думали с этим флотом идти укрощать казаков. Но прежде чем приготовленные силы могли двигаться к гостям, последние, с наступлением весны, поплыли к Трухменской Земле, на восточный берег Каспия. Там они погромили трухменские улусы; но в одной стычке с неприятелем убит неустрашимый товарищ Стеньки, Сережа Кривой. С трухменского берега казаки поплыли к Свиному острову и остановились на нем. Десять недель пробыли они на этом острове и делали набеги на берег для добывания пищи. В июле явилась давно жданная сила, которую шах целую зиму и весну готовил на пришлецов. Было семьдесят судов; в них, по известию современников, было 3700 или 4000 персиян и наемных горных черкес. Начальствовал над ними астаранский Менеды-хан. С ними в походе был сын его и красавица дочь. Завязалась кровопролитная битва. Закатисто стреляли казаки врагов своих; потоплены и взяты персидские сандали, как назывались эти легкие суда; только три струга убежали с несчастным ханом; но казаки полонили его сына, Шабынь-Дебея, и красавицу сестру его. Стенька взял себе в наложницы персиянку.

Эта битва утвердила славу Стеньки в удалом мире; она и до сих пор славится в песне, где народная фантазия соединила Стеньку с Ильею Муромцем:

Уж как по морю, по морю синему.
По синему морю, по Хвалынскому,
Туда плывет Сокол-корабль;
Тридцать лет корабль на якоре не стаивал,
Ко крутому бережку не причаливал,
И он желтого песку в глаза не видывал,
И бока-то сведены по туриному,
И нос до корма по змеиному;
Атаман был на нем Стенька Разин сам,
Есаулом был Илья Муромец;
А на Муромце кафтан рудожелтый цвет,
На кафтане были пуговки злаченые,
А на каждой-то пуговке по лютому льву;
И напали на Сокол-корабль разбойнички:
Уж как злые-то татары с персиянами.
И хотят они Сокол-корабль разбить, разгромить,
Илью Муромца хотят в полон полонить.
Илья Муромец по кораблю похаживает,
Своей тросточкой по пуговицам поваживает;
Его пуговки златые разгорелись,
Его люты львы разревелись;
Уж как злые-то татары испугалися,
Во сине море татары побросалися.

Однако победа досталась казакам недешево. В последнее время у них выбыло до пятисот человек. Если первый раз и удалось казачеству так славно отделаться, то нельзя было ручаться, чтоб так же удачно они рассчитались с персиянами, если шах, раздражившись этою неудачею, решится во что бы то ни стало очистить Каспийское море от гостей. Казацкое войско все убавлялось, а персиян могло явиться в десять раз больше, чем отряд разбитого хана. Благоразумно было воротиться заранее на тихий Дон с большою добычею и богатством, чем все это потерять, если, засидевшись на море, дождутся они, новых против себя ополчений. У Стеньки были свои планы: ему нужно было обогатиться, чтоб потом привлекать себе корыстью новые толпы: ему нужна была слава в отечестве. Теперь он все приобрел; но одно поражение могло у него отнять и добычу и славу, и пронеслась бы эта слава без следа. Притом же, как ни были казаки богаты персидскими тканями, золотом и всякими узорочьями, а хлеба у них недоставало; пуще же всего одолевало их то, что им негде было достать свежей воды, и они часто пили соленую; от этого между ними распространилась болезнь, и многие умирали. 

И вот  

Как на синем море было на Хвалынском,
Что на славном было острове на персидском,
Собирались мудры добры молодцы;
Они думушку гадали все великую,
Думу крепкую гадали заединую:
Вот кому из нас, ребятушки, атаманом быть?
Да кому из нас, ребятушки, есаулом слыть?
Атаманом быть – Степану Тимофеевичу,
Есаулом быть Василию Никитичу.
Атаман речь возговорит, как в трубу трубит,
Есаул-то речь возговорит, как в свирель играт:
Не пора ли нам, ребята, со синя моря
Что на матушку на Волгу, на быстру реку?

Два пути им представлялось для возврата в отечество: обратно через Волгу, или через Куму. Они выбрали первый, потому что у них недоставало припасов, и вместе с тем они хотели узнать: не пошлет ли им царь милостивой грамоты, как Стенька сказал донским казакам в Яике. Впрочем, они не оставляли намерения поворотить и на другой путь, если нужно будет.