СТАРЫЙ ПОРЯДОК

 

Книга первая

 

Строение общества

 

Глава I

 

Происхождение привилегий

 

В 1789 году три рода лиц – духовные, дворяне и король, занимали в государстве первенствующие места, пользуясь всеми преимуществами, предоставляемыми им, властью, богатством, почестями или, по крайней мере, привилегиями, исключениями, милостями, пенсиями, преимуществами и прочим. Если они в продолжение долгого времени занимали это место, то значит, что они давно его заслужили. В самом деле, путем колоссального векового усилия, они постепенно воздвигли три главных устоя современного общества. 

 

 

I

 

Заслуги и вознаграждение духовенства

Из трех этих устоев самым прочным и самым древним было создание духовенства: в продолжение двенадцати веков и более оно трудилось в качестве архитектора и в качестве сапера, сперва одно, затем почти одно. В начале, во время первых четырех веков, оно создало религию и церковь: взвесим два эти слова, чтобы понять все их значение. С одной стороны, в мире, зиждившемся на завоевании, жестоком и холодном как стальная машина, осужденном благодаря своему строю отнимать у своих подданных всякую охоту к деятельности и всякое желание к жизни, оно возвестило «благую весть», обещало «царство Божие», проповедовало нежную покорность Отцу Небесному, внушало терпение, кротость, смирение, самоотречение, помощь ближнему, указало единственный выход, чрез который задыхающийся человек мог вдохнуть свежий воздух и увидеть просвет: вот религия. С другой стороны, в государстве мало-помалу вымиравшем, разлагавшемся оно создало живое общество, руководившееся дисциплиной и законом, объединенное одною целью и доктриной, поддерживаемое преданностью вождей и послушанием верных, единственное, которое было в состоянии выдержать поток варваров, хлынувший чрез все бреши разрушавшейся Империи: вот церковь. На этих двух первых основах духовенство продолжало строить, и начиная с нашествия варваров, в продолжение более чем пяти веков, оно спасает все, что можно еще спасти от человеческой культуры. Оно идет навстречу варварам или приобретает их расположение тотчас же после их вступления; услуга огромная; будем судить о ней по одному факту: в Великобритании ставшей латинской, как и Галлия, но завоеватели которой в продолжение полутора веков оставались язычниками, – искусства, промышленность, общество, язык все было разрушено; от подавленного и беглого народа, не осталось ничего кроме рабов; их следы нужно угадывать; низведенные на степень вьючных животных, они исчезают из истории. Такова была бы судьба Европы, если бы духовенство не приобрело быстро в свою пользу жестоких дикарей, которым она принадлежала.

Обращенный германец дрожал от страха как перед колдуном, видя перед собою епископа в золоченой митре, монаха «одетого в звериные шкуры, худого, покрытого грязью и пятнами гуще, чем хамелеон». В спокойные часы после охоты или пьянства, смутное понятие о чем-то таинственном и грандиозном, неопределенное чувство неведомой справедливости, пробуждение совести, случавшееся уже в лесах по ту сторону Рейна, пробуждалась в нем в виде внезапного беспокойства, каких-то грозных полувидений. В момент ограбления святилища он задавал себе вопрос не упадет ли он на пороге, сраженный ударом, с перехваченным горлом. Убежденный собственным смущением, он останавливается, щадит землю, деревню, местечко, которые живут под охраной священника. Если вспышка животного гнева или первобытной жадности толкала его на преступление, на грабеж, то позже, после насыщения в дни несчастия или болезни, по настоянию своей сожительницы или жены, он возвращает в два раза, в десять раз, в сто раз награбленное им, он расточает дары и жертвы. Таким образом повсюду духовенство охраняет и увеличивает число своих убежищ для побежденных и угнетенных. С другой стороны, среди вождей с длинными волосами, наряду с королями облеченными в меха, епископ в митре, аббат с тонзурой на голове присутствуют на советах; они одни владеют пером и умеют спорить. Секретари, советники, теологи, они принимают участие в издании эдиктов, в управлении государством, трудятся, чтобы ввести немного порядка в колоссальный беспорядок, стараются сделать закон более разумным и более человечным, стремятся создать и поддержать благочестие, просвещение, справедливость, собственность и в особенности брак. Несомненно, что их вмешательство воспрепятствовало Европе превратиться в монгольскую монархию. До конца двенадцатого столетия духовенство влияло на князей, обуздывая в них и в их окружающих грубые аппетиты, возмущение плоти и крови, рецидивы и припадки непреоборимой дикости, разрушавшей общество. В то же время в своих церквах и в своих монастырях оно хранило древние приобретения человеческого рода, латинский язык, христианскую литературу и богословие, часть литературы и наук языческих, архитектуру, скульптуру, живопись, искусство и промышленность, служившие для процветания культа, промышленность более драгоценную, которая кормит человека, одежду и жилище, особенно же лучшую из всех людских приобретений и наиболее противную бродячему характеру ленивого варвара-грабителя, я хочу сказать, привычку и любовь к труду. В деревнях, обезлюденных римским фиском, возмущением багаудов, нашествием германцев, набегами разбойников, бенедиктинский монах строит из ветвей свою хижину среди сосен; вокруг него огромное пространство некогда культурное является теперь запущенными пустырями. Вместе с своими товарищами он обрабатывает вновь землю, приручает полудиких животных, устраивает ферму, мельницу, кузницу, очаг, мастерские для изготовления обуви и платья.

Согласно своему уставу, он ежедневно читает в продолжение двух часов, семь же часов тратит на ручной труд и соблюдает самую строгую умеренность в нище и питье. Благодаря своему разумному добровольному труду, исполняемому добросовестно, он производит больше, чем простой мирянин. Благодаря же скромному, сдержанному образу жизни он потребляет меньше, чем мирянин. Вот почему там, где мирской человек потерпел неудачу, он не только существует, но даже процветает. Он собирает угнетенных, кормит их, дает им работу, заставляет их вступать в брак; нищие, бродяги, беглые крестьяне собираются к его алтарю. Постепенно их стоянка превращается в деревню, затем в посад: человек начинает работать, как только может рассчитывать на жатву, и становится отцом семейства, когда считает себя в состоянии прокормить детей. Так образуются новые промышленные земледельческие центры, которые в свою очередь становятся новыми центрами населения[1].

К хлебу телесному присоедините еще хлеб духовный, не менее необходимый; так как вместе с пищей нужно дать еще человеку желание жить или, по крайней мере, покорность, помогающую ему выносить жизнь, и поэтическую или трогательную мечту, которая заменяет ему отсутствующее счастье. До середины XIII столетия это доставлялось человеку почти исключительно духовенством. Своими бесчисленными легендами о святых, своими соборами и их архитектурой, своими статуями и их выражением, своими богослужениями и их еще прозрачным смыслом духовенство сделало доступным понятие о «Царстве Божием» и воздвигло идеальный мир на границе мира реального, как великолепный золотой купол на вершине нищенской хижины[2]. В этот кроткий божественный мир укрывалось скорбящее сердце, алчущее нежности. Здесь гонители падали сраженные невидимыми ударами; дикие животные становились кроткими; лесные олени приходили каждое утро, чтобы запречься в телегу святых; луг расцветал для них, как новый Рай; они умирали только когда того хотели. В то же время они утешают людей; доброта, благочестие, всепрощение источают их уста, как небесную сладость; воздев к небесам очи, они видят Бога и без усилий, точно во сне возносятся к свету, чтобы сесть одесную Его. Божественная легенда имела неоценимые достоинства в эпоху царства грубой силы, когда, чтобы переносить жизнь, необходимо было воображать себе другую и видеть ее духовными очами столь же ясно, как первую очами телесными. В продолжение более чем двенадцати веков духовенство питало ею людей и по величине награды можно судить о глубине благодарности; их папы в продолжение двухсот лет были диктаторами Европы. Духовенство устраивало крестовые походы, развенчивало королей, раздавало государства. Его епископы и аббаты здесь становились князьями и владыками, там – покровителями и истинными создателями династий. Духовенство держало в своих руках половину доходов, треть земель, две трети всех капиталов Европы. Не думайте, что человек бывает признателен без причины и дает без достаточных мотивов; он слишком для этого эгоистичен и слишком завистлив. Какое бы ни было учреждение, духовное или светское, какое бы ни было духовенство, буддистское или христианское, современники, сохраняющие его в продолжение сорока поколений, не могут быть дурными судьями; они не отдадут ему своего добра и своих богатств иначе, как за равное количество оказанных услуг, и чрезмерностью их преданности можно измерить колоссальность его благодеяния.

 

 

II

 

Заслуги и вознаграждение дворян

До сих пор против силы разбойников не было другого исхода, кроме убеждения и терпения. Государства, которые по примеру древней Империи пытались возвыситься до крепких зданий и противопоставить оплот беспрерывному нашествию, не могли удержаться на колеблющейся почве; после Карла Великого все распалось. Со времени битвы при Фонтанэ воинов нет; в продолжение полустолетия шайки из четырех-пяти сот разбойников безнаказанно убивали, жгли, опустошали всю страну. Но именно в этот момент разложения государства появляется военное сословие. Каждый маленький вождь прочно укрепился в области занимаемой или удерживаемой им. Он вполне владеет ею, как собственностью. Это его графство или посад, где он не отдает отчета даже и королю. Он вступает в борьбу, защищая его. В этот момент благодетелем, спасителем является человек, умеющий биться и защищать других и таков в действительности характер нового народившегося класса. На современном языке дворянин значит воин, солдат (miles), и ему суждено положить второй устой новейшего общества.

В десятом веке на его происхождение не обращалось внимания. Иногда это каролингский граф, получающий жалованье от короля, смелый владелец последних франкских земель. Здесь – воинственный епископ, отважный аббат, там – крещеный язычник, осевший на землю бандит, обогатившийся искатель приключений, мужественный охотник, долгое время питавшийся дикими плодами и своей охотой[3]. Предки Роберта Сильного неизвестны и позднее будут рассказывать, что Капетинги происходят от парижского мясника. Как бы то ни было, дворянином в то время называли храбреца, человека, умевшего владеть оружием, который во главе отряда вместо того, чтобы бежать и платить выкуп, собственной грудью защищал принадлежащий ему кусок земли. Чтобы нести такую службу не нужно иметь предков, необходимо лишь обладать мужественным сердцем и тогда сам становишься предком; общество слишком счастливо, благодаря благам, доставляемым им, чтобы справляться у такого человека относительно его титула. Наконец, после многих веков, в каждом кантоне образовался вооруженный отряд, способный дать отпор нападению кочующих народов; иноземцам теперь уже не так легко поживиться за чужой счет, та самая Европа, которая не могла противостоять флотилии двух парусных лодок, выбрасывает двести тысяч вооруженных человек на азиатский материк и отныне на севере, на юге, в борьбе с мусульманами и язычниками, вместо поражения она одерживает победы. Во второй раз вырисовывается идеальный образ, образ героя, который наряду с образом святого возбуждает новое плодотворное чувство и сгруппировывает людей в одно прочное общество. Чувство воинственности переходит от отца к сыну. Каждый при рождении получает свою наследственную степень, свою местную службу, свою награду в виде имений, полную уверенность, что никогда не будет покинут своим вождем и обязанность умереть за своего вождя. В эту эпоху постоянных войн, мог существовать только один порядок, именно, быть постоянно готовым встретить врага, и таков был действительно феодальный строй; по одной этой черте вы можете судить, каким опасностям подвергал он и какие обязанности приходилось нести. «В то время, – говорит всеобщая испанская хроника, – короли, графы, дворяне и все рыцари, чтобы не быть застигнутыми врасплох, держали лошадей в зале, где спали с женой». Виконт в башне, защищавшей вход в долину или проход в ущелье, маркиз, заброшенный на выжженной границе, спит соружием в руке, подобно американскому поселенцу на Дальнем Западе, посреди дикарей сиу. Дом его ничто иное как лагерь или убежище; пол большой залы устилали соломой или охапкой листьев; здесь он спал в обществе своих рыцарей, отстегнув меч, когда имел возможность уснуть; бойницы едва пропускали дневной свет, так как прежде всего заботились, чтобы в них не попадали стрелы. Все вкусы, все чувства подчинены службе; есть такие пункты европейской границы, где ребенок четырнадцати лет участвует уже в походе, где вдова обязана до шестидесятилетнего возраста снова выйти замуж. Людей, дабы пополнить потери в рядах, людей на сторожевые посты для несения службы – вот крик, исторгаемый в этот момент всеми учреждениями, подобно набатному призыву. Благодаря этим храбрецам, крестьянин находится под защитой; его уже не будут убивать больше, его уже не будут уводить в плен вместе с его семьей, целыми толпами, с ярмом на шее. Он уже отваживается заниматься земледелием, сеять, надеяться на урожай; в случае опасности, он знает, что найдет защиту для себя, для своего зерна и для своего скота за крепким тыном, у подножия крепости Постепенно между военным предводителем и крестьянами окружных деревень устанавливается молчаливое соглашение, превращающееся в соблюдаемый всеми обычай. Они работают на него, обрабатывают его земли, починяют его экипажи, платят ему подати, иногда с каждого дома, иногда с каждой головы скота, иногда за получение наследства, иногда за продажу; ему ведь нужно кормить свое войско. Но получив свое, он совершает уже несправедливость, если, из гордости или зависти, отнимает у них еще что-нибудь. – Что касается бродяг, нищих, которые в эту эпоху всеобщего беспорядка и опустошения приходят к нему искать убежища, то их положение гораздо хуже: земля принадлежит ему, так как без него она не была бы заселена; если он им отводит небольшой кусок, даже если он позволит им только поселиться, или даст им работу или семян для засевания поля, они становятся его рабами; куда бы они не ушли, он имеет право схватить их, и они будут от отца к сыну его вечными слугами, употребляемые на ту работу, которую заблагорассудит дать им их повелитель, живущие на его полном иждивении, не имеющие права передать своим детям ничего, кроме лишь того, что после смерти отца они будут продолжать его ремесло. «Не быть убитым, – говорит Стендаль, – и иметь зимою теплое платье из звериной шкуры, являлось для многих людей высшим счастьем в десятом веке»; прибавим к этому, что для женщины высшим счастьем было избежать насилия со стороны какой-нибудь бродячей шайки. Когда представишь себе несколько яснее положение людей в ту эпоху, то начинаешь понимать, почему они с охотой приняли худшие феодальные права, так как то, что приходилось переживать ежедневно, было еще хуже. Доказательством служит то, что в феодальную ограду кинулись все, едва она была устроена; в Нормандии, как только Роллон разделил землю и повесил воров, люди из провинций стали стекаться к нему; небольшой обеспеченности было достаточно, чтобы населить страну. Поэтому жили, или вернее, стали жить под гнетом тяжелой руки закованной в железо, которая угнетала вас, но в то же время и защищала. Повелитель и владетель, в силу этого двойного титула, помещик имеет в своем исключительном распоряжении степь, реку, лес, всю охоту; зло не столь большое, так как страна наполовину опустошена, и он все свое свободное время употребляет на уничтожение диких животных. Владея один доходами, он один только может построить мельницу, доменную печь, давильню для винограда, возвести мост, проложить дорогу, выкопать пруд, держать или покупать быков; чтобы возместить свои расходы, он берет за все это плату или же воспрещает пользование. Если он умственно развит или просто гуманный человек, если он хочет получить наибольшую выгоду из своих имений, он отпускает или разрешает уходить постепенно мужчинам на оброк в тех местах, где мужики или рабы плохо работают вследствие тесноты населения. Привычка, необходимость, добровольное или принужденное приспособление оказывают свое действие: в конце концов, собственники, мужики, рабы и горожане, освоившись с своим положением, связанные одним общим интересом, образуют вместе одно общество, настоящее тело. Поместье, графство, герцогство становятся отечеством, которое любят со слепым инстинктом, которому преданы. Оно отожествляется с владельцем и его семьей; им гордятся, про него рассказывают; его приветствуют криками, когда его кавалькада проезжает по улице; из симпатии к нему радуются его пышности[4]. Когда он вдов и не имеет детей, к нему отправляют выборных с просьбой, чтобы он вступил вторично в брак, дабы его смерть не отдала страну на жертву войны претендентов, наследников или соседей. – Так зародилось после тысячи лет самое могучее, самое жизненное из чувств, поддерживающих человеческое общество. Оно тем более драгоценно, что может быть увеличено, – для того, чтобы маленькое феодальное отечество стало великим национальным отечеством, теперь достаточно, чтобы все владения объединились в руках одного господина, и чтобы король, предводитель дворянства, воздвиг на создании дворян третий устой Франции.

 

 

III

 

Заслуги и вознаграждение короля

Он воздвиг этот третий устой, камень за камнем. Гуг Капет положил первый; до него королевство не давало королю ни одной провинции, даже Лаон; только он присоединил к титулу еще и владение. В продолжение восьмисот лет путем брака, завоевания, ловкости, наследования продолжалась эта работа по приобретению; даже при Людовике XV Франция увеличилась Лотарингией и Корсикой. Из ничего король создал целое государство, включающее двадцать шесть миллионов жителей и являющееся отныне самым могущественным в Европе. В то же время он был начальником народной обороны, освободителем страны от иностранцев, от папы в XIV столетии, от англичан в XV, от испанцев в XVI. У себя в королевстве он вечно находился в разъездах, он разрешал судебные тяжбы, разрушал крепости феодальных разбойников, уменьшал гнет сильных, устанавливал порядок и мир: колоссальное дело, которое от Людовика Толстого до Людовика Святого, от Филиппа Красивого до Карла VII и до Людовика XI, от Генриха IV до Людовика XIII и Людовика XIV продолжалось беспрерывно до средины XVII века, когда был издан эдикт против дуэли. В то же время все полезные предприятия, выполненные по его приказанию или развившиеся под его попечением, дороги, гавани, каналы, приюты, университеты, академии, учреждения благочестия, воспитания, наук, промышленности и торговли носят его отпечаток и возвещают о нем, как об общественном благодетеле. Подобные заслуги требуют и соответственной награды: поэтому всеми допускается, что от отца к сыну он заключает брак с Францией, что страна действует лишь по его вдохновению, что он предпринимает всё ради её блага и все старинные воспоминания, все настоящие интересы подтверждают этот союз. Церковь освящает его в Реймсе, как бы восьмым таинством, которому сопутствуют легенды и чудеса; он помазанник Божий. Дворяне, по старому военному инстинкту преданности, считают себя его охраной и до 10 августа готовы дать убить себя за него на его лестнице; он от рождения их вождь. Народ до 1789 года будет видеть в нем отмстителя за несправедливости, охранителя права, защитника слабых, великого милостивца, всеобщее прибежище. В начале царствования Людовика XVI «крики, да здравствует король, начинавшиеся с шести часов утра продолжались почти беспрерывно до заката солнца»[5]. Когда у него родился Дофин, радость Франции напоминала семейную радость, «прохожие останавливались на улицах и заговаривали друг с другом, не будучи знакомы, знакомые же обнимались и целовались»[6].

Все в силу какой то неопределенной традиции и уважения вкоренившегося с незапамятных времен, чувствуют, что Франция – корабль построенный его руками и руками его предков, что поэтому постройка принадлежит ему, что он имеет право иметь там свой уголок, как каждый пассажир и что его единственная обязанность быть опытным и знающим, чтобы благополучно провести по морю великолепный корабль, так как под его парусом находится все общественное достояние. Под давлением такой идеи, ему разрешалось делать все; силой или добровольно он низвел к нулю древние авторитеты, превратившиеся отныне в какие-то отрывки, в одно воспоминание. Дворяне ни что иное как его офицеры или придворные. После заключения конкордата он назначает служителей церкви. Генеральные Штаты не созывались в продолжение ста семидесяти пяти лет; провинциальные штаты занимаются только отсылкой налогов; парламенты распускаются, как только они осмеливаются делать какие-либо представления. Через свой совет своих управителей и делегатов он вмешивается, в каждое мелкое местное происшествие. У него четыреста семьдесят семь миллионов доходов. Половину он отдает духовенству. Наконец он полновластный владыка и заявляет об этом. Таким образом, имущество, освобождение от налогов, удовлетворение самолюбия, некоторые остатки юрисдикции или местной власти – вот все что остается прежним соперникам; взамен того они получают его предпочтение и милости. Такова вкратце история привилегированных классов, духовенства, дворянства и короля; ее необходимо напомнить, чтобы понять их положение в момент их падения; создав Францию, они пользовались ею. Рассмотрим же ближе, кем стали они в конце XVIII столетия, какую часть сохранили они из своих преимуществ, какие еще услуги оказывают они и каких уже более не оказывают.



[1] Polyptique d'Irminon, Герара. По статистическим данным Герара крестьяне Палэзо, во времена Карла Великого, пользовались тем же достатком, как и теперь.

[2] С VI по X век болландистами собрано двадцать пять тысяч житий святых.

[3] Например, Тертуль, отпрыск Плантагенетов, Роллон герцог нормандский, Гюк, аббат Сен-Мартенский.

[4] См. у средневековых историков о преданности подданных к владетелю.

[5] Мемуары м-м Кампан.

[6] В 1785 году англичанин, приехавший во Францию, хвалился политической свободой своей страны; в ответ на это французы упрекали англичан, что они казнили Карла I и говорили, что всегда хранили к своему королю Ничем ненарушимую привязанность, верность и уважение, которое не могло быть поколеблено никакими строгостями и жестокостями с его стороны.