ГЛАВА III

 

Содержание:

Анархия от 14 июля до 6 октября 1789 г. - Уничтожение правительства. - Кому принадлежит действительная власть.

Провинция. - Уничтожение прежней власти. - Недостаточность новой власти.

Настроение народа. - Голод.

Паника. - Всеобщее вооружение.

Покушения на общественных деятелей и общественные имущества. - В Страсбурге. - В Шербурге. - В Мобеже. - В Руане. - В Безансоне. - В Труа.

Податей более не платят. - Расхищение лесов. - Новое право охоты.

Покушение на частных лиц и частные имущества. - Аристократы, объявленные врагами народа. - Влияние новостей из Парижа. - Влияние деревенских поверенных. - Отдельные случаи насилий. - Общая жакерия на востоке. - Война против замков, феодальных владений и собственности. - Приготовления к другим жакериям.

 

Французская революция. Кратко и понятно. Иллюстрированная аудиокнига

 

 

I

 

Анархия от 14 июля до 6 октября 1789 г. – Уничтожение правительства. – Кому принадлежит действительная власть.

Как бы ни было дурно правительство, есть нечто худшее, это – уничтожение правительства. Благодаря правительству человеческие воли приводятся в согласование, и устраняется беспорядок. Оно в обществе играет роль мозга в живом организме. Неспособный, нерассудительный, расточительный, всепоглощающий мир часто злоупотребляет своим положением и переутомляет или сбивает с пути тело, о котором он должен был бы заботиться, направляя его. Но даже и при всем этом, каков ни на есть, он все же приносит больше добра, чем зла; благодаря ему тело держится прямо, движется и координирует свои поступки. Без него – нет обдуманного, последовательного, полезного всему организму. В нем одном сосредоточивается общий взгляд на вещи, познание работоспособности членов, представление о внешнем мире, точная и полная осведомленность, предусмотрительность, короче – высший разум, который понимает общий интерес и комбинирует целесообразные средства. Если мозг ослабевает и не повинуется более, если он подавлен и направлен на ложный путь грубым давлением страсти, разум перестает руководить общественными делами, и социальный организм отступает на несколько шагов в своем развитии. Вследствие разложения общества и изолированности индивидуумов, каждый человек впадает в свое первобытное бессилие, и вся власть переходит к временным сборищам, которые вздымаются вихрями из человеческого праха. Можно предугадать, как будут импровизированные банды упражняться во власти, применение которой дается с трудом и наиболее компетентным людям. Дело идет о жизненных, припасах, пользовании ими, об их ценах и распределении их, о налогах, об их процентном отношении к имуществу, об их раскладке и сборе, о частной собственности, о родах её, о её правах и пределах, об установленной правительством власти, с её преимуществами и обязанностями, о всем сложном, хрупком механизме экономической, социальной и политической машины, те колеса этого механизма, которые под рукой, каждая банда в своем округе хватает грубыми руками, крутит их или ломает, случайно, под влиянием минуты, без мысли и заботы о последствиях, даже если возвратный удар может отразиться на ней же и завтра же раздавит ее под развалинами, того, что она сегодня разрушила. Так разбившие оковы чернокожие рабы, тянут и толкают каждый в свою сторону, когда тщатся управлять кораблем, которым они завладели. В подобном случае белые не лучше чернокожих; банда, имеющая целью насилие, не только формируется из самых несчастных, экзальтированных людей, наиболее склонных к разрушению и своеволию, но при этом, беспорядочно учиняя насилие, каждый из наиболее грубых, наиболее безрассудных и развращенных, опускается еще ниже своего обычного уровня, в самые мрачные глубины, зверских безумных подонков своего существа. Действительно, для того, чтобы человеку, претерпевшему или нанесшему побои, устоять от опьянения насилием и не злоупотребить своей силой как дикарю, нужна практика военной службы, привычка к опасности, хладнокровию, чувство чести, особенно же непрестанная память о строгом военном уставе, который в воображение всякого солдата внедряет представление о виселице в перспективе и уверенность в серьезной каре за каждый лишний удар. Подобной узды, извне и изнутри, недостает участнику мятежа. Он новичок в насилии. Он уж не боится закона, так как закон им же уничтожен. Начатое действие увлекает его далее, чем бы он хотел. Его гнев возбуждается опасностью и сопротивлением. К нему пристает лихорадка от соприкосновения с зараженными ею, и он идет за разбойниками, которые стали его товарищами[1].

Прибавьте к этому вопли, пьянство, зрелище разрушения, физическое потрясение нервов, натянутых более того, что они в силах перенести, и вы поймете, как крестьянин, рабочий, буржуа, усмиренный и прирученный многолетней цивилизацией, вдруг превращается в варвара, хуже, в первобытное животное, в кривляющуюся обезьяну, кровожадную и похотливую, которая убивает с издевательством и кувыркается на развалинах того, что они разрушили. – Таково правительство, которому была обречена Франция и после восемнадцатимесячного опыта, самый компетентный, основательнейший и наиболее глубокий наблюдатель Революции мог сравнить с ним только нашествие на Римскую Империю в четвертом веке[2]: «Гунны, герулы, вандалы и готы не придут ни с севера, ни от Черного моря: они посреди нас».

 

 

II

 

Провинция. – Уничтожение прежней власти. – Недостаточность новой власти.

Если в каком-нибудь здании главная балка погнулась, от неё пойдут трещины, все увеличиваясь, и второстепенные бревна обрушиваются одно за другим, теряя опору, которая их поддерживала. Подобным образом, когда рухнул авторитет короля, рухнули и все власти, которым он давал полномочия[3]. интенданты, парламента, военные командиры, судьи, чиновники администрации, суд и полиция, наученные убийством де Лонея, тюремным заключением Безанваля, бегством маршала де Брольи, убийством Фулона и Бертье знают, во что обходится исполнение долга, а опасаясь, что они еще не поняли, мятежники являются на место, чтобы схватить их за шиворот.

Коменданта Бургундии заключают под арест в Дижоне, ставят стражу у дверей и запрещают ему говорить с кем бы то ни было без разрешения и без свидетелей. Комендант, Кана осажден в старом дворце и капитулирует. Комендант Бордо доставляет снаряжение и ружья в Шато-Тромпет. Комендант Меца, который еще держится, переносит оскорбления и выслушивает приказания черни. Комендант Бретани блуждает «бродягой» по всей провинции, в то время, как в Ренне его слуг, мебель и посуду держат в залоге; как только он перешагнул в Нормандию, его хватают и к его двери ставят часового. Интендант Безансона в бегах; интендант Руана присутствует при разграблении своего дома и спасается при криках шайки, требующей его головы. В Ренне старейшина парламента остановлен, избит, посажен под арест в своей квартире, затем выслан из города, больной и под стражей. – В Страсбурге «тридцать шесть домов должностных лиц отмечены для разграбления». В Безансоне президент парламента принужден освободить мятежников арестованных за предшествовавший мятеж и публично сжечь все делопроизводство по этому процессу. В Эльзасе при первой смуте полицейские должны были бежать; муниципальные власти, судьи попрятались, лесные инспекторы спаслись, но жилища сторожей были разрушены: одного из лесников, человека шестидесяти лет, всего избитого тащили по деревне, вырывая ему волосы; от его дома остались только стены и часть крыши; вся его обстановка и пожитки были изломаны, сожжены или раскрадены, его заставили с женою подписать акт, которым он обязуется возвратить все штрафы, которые он налагал и дает расписку о невзыскании за погром, которому он подвергся. – Во Франш-Конте уездные суды не смеют осуждать преступников, объезды не арестуют их более, военный комендант пишет «что преступления всякого рода множатся и что нет никакого средства карать за них». Во всех провинциях неповиновение продолжается, и провинциальная комиссия печально говорит: «Когда все власти смешаны, уничтожены, когда общественная сила ничтожна, когда все связи порваны, когда каждый индивидуум считает себя свободным от всякого рода обязательства, когда правительственная власть не смеет более проявить себя, и применение её считается преступлением, какого успеха можно ожидать от наших усилий восстановить порядок?» От большого разрушенного государства остается сорок тысяч человеческих куч; каждая изолированная и отделенная одна от другой: города, местечки, деревни, где муниципалитеты, выборные комитеты, импровизированные национальные охраны, пытаются устранить хотя бы грубейшие насилия. – Но местные начальники еще новички: они гуманны, они робки; выбранные всеобщим голосованием, они верят в права народа; окруженные мятежниками, они понимают, что находятся в опасности. Вот почему чаще всего они повинуются толпе. «Никогда почти, пишет одна из провинциальных комиссий[4], муниципалитет никого не обвиняет; скорее он допустит совершиться величайшему насилию, чем вынести обвинение, за которое его сограждане рано или поздно могут привлечь его к ответственности... Муниципалитеты уже не в силах отказывать... В особенности же в деревнях, мэр или синдик – земледелец, – прежде всего думает о том, чтобы не нажить себе врагов и согласен отказаться от своего поста, если он может навлечь на него неприятности...» В городах и особенно в больших поселениях, администрация почти так же слаба и еще более зависит от случая: так как горючего материала здесь накопилось еще больше, и муниципальные чиновники на своих креслах в присутствиях сидят на мине, которая в любой день может взорваться. Может быть, завтра же какое-нибудь постановление, вотированное на подгородном постоялом дворе или зажигательная статья в газете, прибывшей из Парижа, заронит искру. – Против черни у них нет никакой защиты, кроме сентиментальных прокламаций Национального Собрания, бесполезного присутствия войск, которые не вмешиваются в события – но и сомнительной помощи национальной гвардии, которая является слишком поздно. И нередко у буржуа, ставших владыками, вырываются вопли ужаса под рукою уличного владыки, схватившего их за горло. В Puy-en-Velay, в городе с двадцатью тысячами жителей – уездный суд, Комитет из двадцати четырех комиссаров, 200 драгун, 800 человек буржуазной гвардии – «все парализованы, все оцепенели перед натиском самой низкой черни. Кроткие меры только увеличили её неповиновение и наглость». Чернь предписывает все, что захочет, и в течение шести дней, виселица, водруженная руками черни, возвещает новым властям судьбу, которая их ожидает. «Что с нами будет, говорят они, зимой, в этом нищенском крае, где не хватает хлеба? Мы станем добычей хищных зверей».

 

 

III

 

Настроение народа. – Голод.

Действительно, они голодают, и со времени революции их нищета все возрастает. В окрестностях Puy-en-Velay страшная гроза, ужасный град, проливной дождь, опустошили страну, размыли землю. На юге, урожай был посредственный, а местами неудовлетворительный.

В Труа, хлеб покупают по 4 су за фунт; в Бар-сюр-Об и окрестностях – 4 с половиной су. В домах трудолюбия безработный мастеровой зарабатывает 12 су в день, а, гуляя по окрестностям, он видел, что хлеба хороши. Что иное может он вывести из этого, как ни то, что бедствие идет от скупщиков и что если он умирает с голоду, то потому, что злодеи хотят его уморить. Благодаря таким рассуждениям, всякий кто имеет дело с съестными припасами, землевладелец, фермер, торговец, администратор считается предателем. Очевидно, против народа составлен заговор, в нем участвуют правительство, королева, духовенство, аристократия, а также власти крупная буржуазия, богатые. В Иль-де-Франс распускают слух, что мешки с мукой бросают в Сену, а недоспевшие хлеба на полях скармливают кавалерийским лошадям. В Бретани все уверены, что хлеб вывозят и накапливают запасы его за границей. В Турене убеждены, что такой-то крупный торговец предпочитает, чтобы зерно прорастало в амбарах, а не хочет его продавать.

В Труа кричат, что другой торговец по поручению булочников отравил свою муку квасцами и мышьяком. Представьте себе эффект, который производили подобные подозрения в страдающей массе: волна ненависти поднимается от пустого желудка к больному мозгу. Народ повсюду ищет воображаемых врагов и кидается вперед с закрытыми глазами, на кого или на что попало не только всей тяжестью своей массы, но и всей силой своей ярости.

 

 

IV

 

Паника. – Всеобщее вооружение.

Народ потерял голову с первых же недель. Привыкнув к тому, чтобы им управляли, людское стадо встревожилось, почувствовав себя покинутым. Ему недостает его руководителей, которых он сам же затоптал ногами. Освободившись от наложенных ими уз, оно лишилось и их покровительства. Оно чувствует себя одиноким в незнакомой стране, подвергнутым всяким опасностям, которых оно не знает и от которых не может защититься. Теперь, когда пастухи убиты или обезоружены, и вдруг явятся волки! Но волки уже тут, – я говорю о бродягах и преступниках, которые сейчас же появились из скрывавшего их мрака. Они поджидают и грабят: при каждой вспышке мятежа они – первые. С тех пор, как полиция не ловит их, они вместо того, чтобы прятаться, являются повсюду открыто. Им стоит только сговориться и соединиться в шайку: всякая собственность и каждая человеческая жизнь будет в их власти. Глухое беспокойство, неопределенный страх распространяются по городам и деревням: внезапно к концу июля паника подобно вихрю с ослепляющей и удушливой пылью пролетает сотни миль.

Возвещают о появлении разбойников; они поджигают нивы; они в шести лье, теперь уже в двух лье, это подтверждают беглецы, спасающиеся врассыпную. – 28 июля в Ангулеме, около трех часов пополудни, раздается набат, бьют тревогу, призывают к оружию, подымают пушки на стены; надо привести город в оборонительное положение против приближающихся 15.000 разбойников. С высоты стен с ужасом открывают столбы пыли на дороге. Оказывается – это почта, проезжавшая в Бордо. После этого число разбойников уменьшается до 1,500, но удостоверено, что они опустошают деревни. К 9 часам вечера уже 20.000 человек стоят под ружьем, и так они проводят целую ночь, прислушиваясь к каждому звуку, но ничего не слыша.

К трем часам утра новая тревога, опять набат; строятся в боевой порядок, все уверены, что разбойники сожгли Рюффек, Вернель, Ларошфуко и другие места. На другой день против разбойников, все еще отсутствующих, являются на подкрепление деревенские обыватели.

«К 9 часам, – говорит один очевидец, у нас в городе было 40.000 человек, которых мы отпустили». Если бандиты не являются, значит, они прячутся: сто человек конных и очень много пеших отправляются на поиски в Браканский лес и к величайшему своему удивлению ничего там не находят. Но страхи не проходят в течение следующих дней, постоянно дежурит стража; образуются отряды из горожан, и извещенный о происходящем, Бордо присылает курьера с предложением 20.000 или даже 30.000 человек. «Но что удивительно, – прибавляет рассказчик, – это то, что на протяжении десяти лье в окрестностях, в каждом приходе было подобное же волнение и приблизительно в один и тот же час». Достаточно было какой-нибудь девушке, возвращающейся вечером в деревню, встретить двоих незнакомых. Такой случай был в Оверне; вслед за ним целые приходы спасаются ночью бегством в леса, покидая свои дома, таща за собой мебель; «беглецы топтали и портили собственные нивы; беременные женщины тоже прятались в лесах, другие теряли рассудок».

Ужас придавал им крылья; два года спустя у Мон-Дора показывали г-же Кампан остроконечную скалу, на которую вскарабкалась женщина и откуда ее спустили лишь при помощи веревок. – Наконец, они возвратились к себе, и жизнь их, по-видимому начала входить в колею. Но сотрясение таких масс не проходит безнаказанно, и подобный переполох сам по себе является живым источником тревоги; раз все поднялись, значит, существует опасность, и если эта опасность не со стороны разбойников, значит, она идет откуда-нибудь из другого места. Артур Юнг слышит в Эльзасе и в Дижоне за табльдотом разговор о том, что королева устроила заговор, желая заложить мину под Национальным Собранием и вырезать весь Париж; позднее, в одной деревне близ Клермона, его остановили и допрашивали, подозревая, что он в заговоре с королевой и графом д`Антраг с целью взорвать город на воздух и выслать всех жителей, которые останутся в живых, на галеры.

Против все распложающихся призраков возбужденного воображения никакое рассуждение, никакой опыт недействительны. Отныне каждая община, каждый человек добывает себе оружие, и готовится пустить его в дело. Крестьянин шарит в своей кубышке и отыскивает десять или двенадцать франков на «покупку ружья». – В самых жалких деревушках имеется народная милиция. Во всех городах – гражданская стража, отряды волонтеров образуют патрули. По требованию муниципалитетов, военные коменданты доставляют оружие, припасы, обмундировку; в случае отказа, громят арсеналы и таким образом добровольно или силой в течение 6 месяцев 400.000 ружей переходят в руки народа[5].

Недовольные этим, они хотят пушек. После того как Брест вытребовал себе пару, каждый город Бретани делает то же самое, здесь играет роль самолюбие, а также потребность ощутить свою силу. Теперь у них нет ни в чем недостатка, чтобы быть господами положения.

Вся власть, вся сила, все средства понудительные и устрашительные в их руках, исключительно в их руках, а при бездеятельности всех законных властей, эти могущественные руки руководствуются в своих делах лишь безумными внушениями голода или подозрительностью.

 

 

V

 

Покушения на общественных деятелей и общественные имущества. – В Страсбурге. – В Шербурге. – В Мобеже. – В Руане. – В Безансоне. – В Труа.

Было бы слишком долго рассказывать обо всех их насилиях, об остановленных обозах, разграбленном хлебе, повешенных мельниках и хлеботорговцах, обезглавленных, зарезанных, о фермерах, у которых под угрозой смерти отняли все до запасенных семян включительно, о землевладельцах, с которых брали выкуп, о разгромленных домах. Безнаказанные, терпимые, прощаемые или слабо караемые повторяются и увеличиваются насилия против общественных деятелей и общественной собственности. По обыкновению, во главе идет всякий сброд, он и накладывает свой отпечаток на весь мятеж.

19 июля в Страсбурге, получено известие о возвращении Неккера; чернь толкует по-своему народную радость, которой она является свидетелем. Пять или шесть сот босяков, к которым вскоре присоединились мастеровые, бегут к городской думе. Судьи, собравшиеся там, едва успевают спастись бегством чрез задний ход. Солдаты с оружием в руках остаются безучастными, а многие даже подбодряют осаждающих. Окна разлетаются вдребезги под градом камней, двери взламываются железными тисками и в здание бурным потоком врывается чернь при поощрительных криках зрителей. Тотчас же из всех отверстий фасада в восемьдесят футов – «льется дождь обломков рам, ставень, обрывков бумаг, затем летят черепицы, доски, перила, брусья». Архив разбросан, все окрестные улицы засыпаны бумагами; хартии привилегий, которым со времен Людовика XIV, гарантировалась городская свобода, гибнут в пламени. Забравшись в погреба, выбивают днища у бочек с дорогим вином; пролито 15.000 тысяч ведер и образуется озеро вина глубиной в пять футов, в котором многие тонут. С награбленной добычей проходят перед рядами солдат, которые никого не останавливают. В течение трех дней продолжается опустошение: дома, принадлежащие судьям, разгромлены «от амбаров до погребов». Когда наконец честные граждане получают оружие и восстанавливают порядок, то решают повесить одного грабителя и этим удовлетворяются; но еще лучше: чтобы удовлетворить народ, сменяют судей, понижают цену на хлеб и мясо. – После такой снисходительности и таких наград неудивительно, что бунт распространяется вширь и вдаль по окрестностям; действительно, начавшись в Страсбурге, он бежит по Эльзасу, и в деревнях, как и в городе, руководится пьяницами и негодяями.

На востоке ли, на севере или на западе все равно, первые зачинщики везде одни и те же. В Шербуре 21 июля двое главарей мятежа «воры с большой дороги», которые увлекают за собой женщин из предместий, иностранных матросов, портовую чернь и много солдат переодетых рабочими. Они заставляют выдать себе ключи от хлебных магазинов, громят дома трех наиболее крупных негоциантов и дом субделегата Гаранта. «Все бумаги и дела сожжены, у одного Гаранта убытки исчисляют на малый конец в 100.000 экю».

Везде один и тот же инстинкт разрушения, что-то вроде яростной зависти к тем, кто владеет, управляет и наслаждается жизнью. В Мобеже, 27 июля, в тот самый момент, когда только что собрались представители общины является и непосредственно вмешивается в обсуждение дел городская мелкота. Толпа рабочих, гвоздильщиков и оружейников вваливается в здание городского присутствия и требует у мэра понижения цены на хлеб. Почти тотчас же другая шайка, с угрозами смерти кидается его преследовать и выбивает окна, тогда как гарнизон, призванный к оружию, спокойно созерцает погром. Смерть мэру, всем властям, всем чиновникам. Мятежники бросаются к тюрьмам, выпускают на свободу арестантов, нападают на помещение сборщиков податей. Будки, где собираются городские пошлины, разрушены; портовое управление сравнено с землей, весы и гири выкинуты в реку. Все таможенные и акцизные склады разграблены, от смотрителей насильно отобраны подписки в том, что преследование не будет возбуждено. Дома интенданта, одного из старшин, контролера откупов, находящиеся в двухстах шагах от города разгромлены, двери и окна выбиты, обстановка и белье превращены в клочья, серебро и драгоценности выкинуты в колодезь. Такой же разгром произведен у мэра в его городском доме и на даче в расстоянии одного лье. «Нет ни одного окна, ни одной двери, ни одной вещи», которые остались бы целыми; работали на совесть, не отдыхая ни одной минуты, «с 10 часов вечера до 10 часов утра следующего дня». И по ходатайству замученных честных людей мэр, прослуживший тридцать четыре года, выходит в отставку и покидает страну. – В Руане с 24-го июля рукописное объявление на стенах выражает своей орфографией и слогом умственное развитие тех, кто его составлял, подготовляет к последовавшим за тем событиями: «Нация! вам надо срубить четыре головы, голову Понкарре (первый президент), Моссьена (интендант), Годара Бельбефа (генер. прокурор) и Дюрана (городской королевский прокурор). Без того мы погибли, если вы этого не сделаете, вас сочтут нацией без сердца». Кажется, ясно; но муниципалитет, которому парламент указывает на этот проскрипционный список, отвечает со своим заказным оптимизмом, «что ни один гражданин не может считаться и не должен себя считать обреченным; что он может и должен чувствовать себя в безопасности в своем жилище, уверенный, что не найдется ни одного человека в городе, который не был бы готов придти к нему на помощь». Это значит – объявить черни, что она вольна делать, что ей вздумается. После этого главари восстания спокойно работаютв течение десяти дней: один из них Журден, фельдшер из Лизье, и как большая часть его собратии, демагог; другой Бордье бродячий актер из Парижа, известный своим исполнением роли Арлекина, содержатель игорного дома «кутила, ночной гуляка», запутавшийся в долгах, «он должен Богу и черту» – он кинулся в патриотизм и сыграл настоящую трагедию в провинции. В ночь с 3 на 4 августа начинается пятый акт с Бордье и Журденом в первых ролях, за ними чернь и несколько шаек новых волонтеров.

Поднимается вопль: «Смерть барышникам! Смерть Моссьену, нам нужна его голова!» Грабят его дом, многие напиваются и засыпают в погребе. Казначейства, городские заставы, конторы для сбора пошлин, все места, где собираются королевские подати, разнесены дотла. Огромные костры загораются на улицах и на площади Старого Рынка; туда кидают мебель, одежду, бумаги, кухонную посуду; волокут экипажи и кидают их в Сену. Только после захвата городской ратуши национальная гвардия, испугавшись последствий, решается схватить Бордье и некоторых других.

Но на другой день при криках «Carabo» толпа под предводительством Журдана разбивает тюрьму. Бордье освобожден, и интендантство с его канцелярией разгромлены вторично. Когда в конце концов оба эти негодяя были схвачены и их повели на виселицу, чернь так отстаивала их, что ради её обуздания пришлось выставить против неё артиллерию.

В Безансоне 13 августа, вожаками бунта являются слуга содержателя зверинца, два преступника, один из них уже участвовал в предшествовавшем бунте, и много обывателей с дурной репутацией, бражничающих по ночам с солдатами. Артиллеристы оскорбляют встречных офицеров, хватают их за шиворот, хотят бросить одного из них в реку. Другие отправляются к командиру де Ланжерону, требуют у него денег, и на его отказ – срывают свои кокарды, с криками: «что они также принадлежат к третьему сословию», другими словами, что они хозяева; в заключение они требуют головы управителя де Гомартена, громят его дом и ломают у него мебель. На другой день, простонародье и солдаты ходят по кофейным, монастырям, трактирам, требуют себе вина и припасов, затем, подогретые вином, сжигают канцелярию акцизного управления, разбивают тюрьмы, освобождают контрабандистов и дезертиров. Чтобы остановить сатурналию, придумывают большой банкет на открытом воздухе, причем национальная гвардия братается с гарнизоном; но банкет превращается в оргию, целые роты лежат под столами мертвецки пьяные; другие тащат себе четыре бочки вина, а третьи, чувствуют себя обделенными, рассыпаются по окрестностям города и грабят винные погреба в деревнях. На другой день, соблазненные вчерашней удачей, часть гарнизона и большое число рабочих возобновляют ту же экспедицию по деревням. Наконец, после четырехдневной оргии, чтобы помешать окончательному разгрому Безансона и его окрестностей, гражданская стража, соединившись с оставшимися верными долгу солдатами, возмущается против бунта, преследует мародеров и в тот же вечер вешает двоих из них. Вот что такое это вторжение зверя, выпущенного в человеческую толпу, умеющего только жрать, портить, ломать, разорять, терзать самого себя. Если подробно проследить местную историю, то можно убедиться, что в то время надо было ежедневно ожидать подобных судорожных припадков.

В Труа[6] 18 июля, в базарный день, крестьяне отказываются заплатить ввозные городские пошлины; так как эти пошлины были перед тем отменены в Париже, они не должны взиматься и в Труа.

Возбужденная этим первым беспорядком, чернь скопляется и растаскивает хлеб и оружие. На другой день в ратушу врывается толпа в семь или восемь тысяч человек, вооруженных камнями и палками. На следующий день шайка, набранная из соседних деревень, вооруженная косами, вилами, лопатами выступает под предводительством столяра, который идет с поднятой саблей; к счастью, все что было честного среди буржуазии тотчас же образовало национальную гвардию и этот первый опыт жакерии был подавлен. Но волнение не унимается и ложные слухи не перестают его возбуждать. – 29 июля распущен слух, что пять тысяч разбойников вышли из Парижа и придут все громить. В деревнях гудит набат, и крестьяне выходят с оружием в руках. Смутная опасность висит у всех над головами. Этим пользуются демагоги, чтобы мутить народ и при случае возбуждать его против властей. Бесполезно доказывать народу, что власти – патриоты, что они только что с энтузиазмом принимали Неккера, что священники, монахи, каноники первые нацепили национальные кокарды, что городская и окрестная знать либеральнейшие люди Франции, что 20 июля гражданская гвардия спасла город, что все богатые дают деньги на народные работы, что мэр Гуэц, неподкупный и почтенный человек, благодетель бедных и народа. Все прежние вожди в подозрении. 8 августа толпа требует отсылки драгун, раздачи оружия волонтерам, хлеба за 2 су, освобождения заключенных. 19-го августа толпа вторгается в ратушу и разбирает оружие. 5 сентября двести человек, под предводительством Трюэлля, президента нового комитета, взламывают соляной склад и заставляют отпускать соль за 6 су. – В то же время среди подонков города складывается легенда: хлеба не хватает оттого, что мэр Гуэц и прежний комендант де Сен-Жорж – скупщики; и о Гуэце, как пять недель тому назад о Фулоне, говорят, что он хочет заставить «народ» есть сено. Народный зверь глухо рычит и готов кинуться. По обыкновению, вместо того, чтобы обуздать его, с ним нежничают. «Надо, – пишет старшинам депутат Труа, – в настоящий момент забыть о своей власти; поступайте с народом, как с другом, будьте мягки в обращении с ним, как с равным себе, и будьте уверены, что он может вернуться к вам». Таким образом поступал Гуэц и даже более того: презирая угрозы, отказываясь заботиться о собственной безопасности и почти обрекши себя на жертву. «Я не сделал никому зла, говорил он, за что же мне могут желать зла». Единственно чем выразилась его предусмотрительность, это в обеспечении после себя помощи несчастным: он отказал в завещании 18000 ливров бедным и накануне своей смерти послал 100 экю в благотворительные бюро. Но что значит самоотречение и благодеяния перед слепой и безумной яростью? – 9 сентября, три воза муки были найдены плохими, народ скопляется и вопит: «Долой мучных торговцев! долой машины! Долой мэра! Смерть мэру, Трюэлля на место мэра!» – Гуэца при выходе из заседания, сбивают с ног, его бьют кулаками, топчут ногами, его душат за горло, тащат в зал заседаний, бьют по голове деревянными башмаками, сбрасывают вниз с высокой лестницы. Тщетно муниципальные чиновники пытаются его защищать; ему накидывают на шею веревку и начинают тащить. Какой-то священник умоляет дать спастись хоть душе его, но его отталкивают и тоже бьют. Одна женщина бросается на поваленного на землю старика, топчет его лицо ногами, и несколько раз вонзает ему в глаза ножницы. Его тащат с веревкой на шее до моста на Сене, кидают на мелком месте, и потом опять вытаскивают, снова волокут по улицам, по сточным канавам набивают ему рот сеном[7]. Между тем его дом, а также дома лейтенанта объездной команды, нотариуса Гюйо, Сен-Жоржа, разгромлены; грабеж и разорение продолжаются в течение четырех часов; у нотариуса шестьсот бутылок вина выпито или расхищено; драгоценности поделили, все остальное до железного балкона включительно разрушено или испорчено, и бунтовщики, уходя, кричат, что им надо еще 27 домов сжечь и двадцать пять голов срубить. «Ни один человек, в Труа, не ложился спать в эту несчастную ночь». В последующие дни, в течение двух недель, общество кажется уничтоженным. Прибитые на стенах объявления обрекают на смерть муниципальных чиновников, каноников, многих привилегированных лиц, главных купцов и даже дам-благотворительниц; последние в ужасе отказываются от своих обязанностей; много лиц бежит в деревню; другие забаррикадировались у себя и отворяют двери лишь с саблей в руках. Только 26 сентября люди порядка соединяются, овладевают городом и арестуют преступников. – Такова общественная жизнь во Франции, начиная с 14 июля; в каждом городе власти чувствуют себя в распоряжении шайки диких, иногда шайки людоедов. В Труа они только что замучили Гуэца подобно гуронам; в Кане еще того хуже: старшина Бельсунса, не менее невинный и гарантированный данной ему народом клятвой, был разрублен на части, как Лаперуз на островах Фиджи, и одна женщина съела его сердце.

 

 

VI

 

Податей более не платят. – Расхищение лесов. – Новое право охоты.

При таких обстоятельствах можно предвидеть, как поступали пошлины и как могли муниципалитеты, дрожавшие при каждом народном движении, поддерживать ненавистные права казны.

К концу сентября, и нахожу список тридцати шести комитетов или муниципалитетов, которые в районе 50 лье вокруг Парижа, отказываются наблюдать за сбором пошлин. Один допускает продажу безакцизной соли, чтобы не возбудить мятежников. Другой из предосторожности разоружил чиновников податного управления. В третьем, муниципальные чиновники первые стали торговать беспошлинной солью и табаком.

В Перонне и Гаме, когда получился указ о восстановлении застав, народ разрушил все кордегардии, захватил всех служащих и приказал им выбираться вон в 24 часа, под страхом смерти; после двадцати месяцев сопротивления Париж сломил Национальное Собрание и добился окончательной отмены ввозных городских пошлин. Изо всех кредиторов, иго которых всякий чувствовал на своем хребте, казна была самым давящим, теперь она делается самым слабым; вот почему её иго и сбрасывается первым и нет кредитора, которого бы так ненавидели и поносили. Особенное озлобление выражается против соляных приставов, таможенных и «погребных крыс».

Они повсюду, под страхом смерти, принуждены бежать. В Фалезе, в Нормандии, хотят разрубить на куски податного инспектора. В Бенье, в Сентонже, его дом опустошен, пожитки и бумаги сожжены. Его сыну, ребенку шести лет, приставляют нож к горлу со словами: «Ты должен погибнуть, чтобы более никого не оставалось от твоего рода». В течение четырех часов его служащие находятся под страхом быть истерзанными в куски; спасенные по мольбе господина, над головой которого размахивали косами и саблями, они отпущены лишь под условием отказаться от своей «должности». Таким же образом, в течение двух месяцев, которые следуют за взятием Бастилии, восстания против косвенных налогов разражаются сотнями, как перестрелка. Начиная с 23 июля, управитель Шампаньи извещает «что восстание общее почти во всех городах губернаторства».

На другой день управитель Алансона пишет, что в провинции «скоро королевские подати не будут уплачиваться нигде». 7 августа, Неккер докладывает Национальному Собранию, что в двух округах Кана и Алансона, необходимость заставила понизить до половины цену на соль, что в «бесконечном множестве» мест сбор пошлин приостановлен или понижен, что контрабандная продажа соли и табаку происходит «обозами и открыто» в Пикардии, в Лотарингии, что в других местах прямые налоги не поступают, что откупщики и сборщики податей в «изнеможении», и не могут более исполнять своих обязательств. С каждым месяцем общественный доход уменьшается; в общественном организме слабое сердце едва бьется и лишенное крови, которая до него уже не поднимается, перестает питать мускулы животворной волной, которая их обновляет и поддерживает.

«Все ослаблено, – говорит Неккер, все обречено в жертву личным страстям. Где сила, чтобы подтянуть и заставить отдавать государству то, что ему следует?»

Без сомнения, духовенство, дворянство, зажиточная буржуазия, некоторые честные ремесленники и земледельцы платят и даже иногда добровольно жертвуют. Но в обществе таких людей просвещенных, зажиточных и совестливых всегда немного; главная масса, эгоистичная, невежественная, нуждающаяся, выпускает из карманов деньги лишь по принуждению. С незапамятного времени прямые налоги во Франции не поступают иначе, как при помощи солдат и конфискаций, и в этом нет ничего странного, потому что они составляют половину чистого дохода. Теперь, когда во всякой деревне крестьяне вооружены и образуют банды, пусть-ка осмелится сборщик наложить запрещение. «Тотчас после декрета о равномерном обложении, – пишет провинциальная комиссия Эльзаса – народ вообще отказался что-либо платить, до тех пор пока свободные от налогов и привилегированные не будут внесены в местные списки». Во многих местах крестьяне угрозами требуют внесенных ими зачетных платежей; в других требуют, чтобы декрет имел обратное действие и чтобы новые плательщики заплатили за весь истекший год. «Ни один сборщик не смеет посылать принудительных экспедиций, никакая принудительная экспедиция не смеет исполнить возложенное на нее поручение». «Боятся не порядочных, честных буржуа, но всякий сброд заставляет всех себя бояться». Сопротивление и беспорядок всегда идут от «людей, которым нечего терять». Они не только сбрасывают с себя все обязательства, но еще и захватывают чужую собственность и говорят, что, так как они «Нация», то все, что есть у нации, принадлежит им. Леса Эльзаса опустошены, помещичьи так же, как и общинные, и опустошены ради потехи, растрачены по-детски или безумно. «Во многих местах, чтобы избавить себя от труда рубить леса, их сожгли и унесли с собой пепел». После декретов 4 августа вопреки закону, который разрешает охоту только владельцам в своих имениях, побуждение становится неодолимым. Всякий человек, могущий добыть себе ружье, отправляется за город; жатва на корню вытаптывается, заповедные места захвачены, через изгороди перелезают; сам король разбужен в Версали ружейными выстрелами в своем парке. Олени, лани, серны, зайцы, кабаны, кролики, избиваемые тысячами, жарятся на краденых дровах и съедаются на месте. В течение двух и более месяцев идет постоянная стрельба по всей Франции; как в американской саванне, всякое живое животное принадлежит тому, кто его убьет. В Шуазеле, в Шампанье не только все зайцы и куропатки истреблены, но вся рыба из прудов повыловлена. Являются даже во двор замка стрелять по голубятне и истреблять голубей, после чего предлагают владельцу купить у них голубей и рыбу, которых у них слишком много.

Это деревенские «патриоты» с окрестными «контрабандистами и негодяями» предпринимают такую экспедицию, их встречаешь на первом месте во всех насилиях, и нетрудно предвидеть, что под их руководством за покушениями против общественных деятелей и имуществ, будут следовать покушения против частных лиц и частной собственности.

 

 

VII

 

Покушение на частных лиц и частные имущества. – Аристократы, объявленные врагами народа. – Влияние новостей из Парижа. – Влияние деревенских поверенных. – Отдельные случаи насилий. – Общая жакерия на востоке. – Война против замков, феодальных владений и собственности. – Приготовления к другим жакериям.

И действительно имеется уже обреченный класс и имя ему найдено, это – аристократы. Данное вначале дворянам и епископам, которые в Народном Собрании отказывались присоединиться к трем сословиям, эта убийственная кличка распространилась впоследствии на всех, кто по своему званию, служебному положению, связям, образу жизни отличается от массы. То, что должно было бы внушить уважение, является предметом злорадства, и народ, страдавший от их привилегий, все же не питал к ним личной ненависти, начинает смотреть на них как на врагов. Каждый из них в своей местности отвечает за дурные намерения, приписываемые подобным ему в Версали, и когда распускаются ложные слухи о заговоре в центре, крестьяне причисляют их к заговорщикам. Так подготовляется деревенская жакерия, и экзальтированные, которые зажигают огонь в Париже, раздувают его пожар также и в провинции. «Вы хотите знать виновников беспорядков» – пишет один рассудительный человек в следственную комиссию. «Вы найдете среди их депутатов третьего сословья», и в особенности «среди депутатов – прокуроры или адвокаты. Они пишут своим избирателям разжигающие письма; письма эти получаются муниципалитетами, состоящими также из прокуроров и адвокатов...

Их читают вслух на главной площади, и копии с них рассылаются по всем деревням. В этих деревнях кроме священника и владельца именья единственным человеком, умеющим читать, является ходатай по делам, прирожденный враг помещика, место которого он хочет занять, гордый своим красноречьем, озлобленный своей нищетой, он не преминет все очернить. Очень вероятно, что это он составляет и распространяет воззванья, в которых, от имени короля народ призывается к насилиям. В Секондиньи, в Пуату, 23-го июля лесные рабочие получили письмо «приказывающее им нападать на всех соседних дворян и беспощадно убивать тех из них, которые не согласятся отречься от своих привилегий... с обещаньем, что не только они не будут наказаны за эти преступленья, но еще и получат за них награды». Господин де Пре де Моннеза, корреспондент дворянских депутатов, схвачен; его вместе с сыном потащили к прокурору, чтобы заставить его дать подписку, обывателям запрещено было оказывать ему помощь, «под страхом смерти и поджога». – «Подпишите, говорили ему, или мы вырвем ваше сердце, и подожжем этот дом». В эту минуту соседний нотариус, бывший наверное их сообщником, появляется с бумагой в руке и говорит ему: «Милостивый государь, я прибыл из Ниора: Третье сословие поступило там так же со всеми дворянами города». Единственный из дворян, отказывавшийся повиноваться, на наших глазах был разорван в клочки. – Пришлось подписать отреченье от наших привилегий и наше согласье на единое равномерное обложение, как будто дворянство не сделало уже этого раньше. Банда оповещает, что она будет точно так же поступать во всех соседних замках, ужас и предшествует ей, и следует за нею. «Никто не смеет писать, жалуется Де Пре, я же решаюсь на это, рискуя собственной жизнью».

Везде дворяне и прелаты считаются подозрительными; сельские комитеты вскрывают их письма; их дома обыскивали; их принуждают носить новую кокарду; быть дворянином и не носить её – значило заслуживать виселицы.

В Мамере, в Мене, де Бовуар, отказался носить кокарду и едва избежал колодок и растерзания на площади. Близ Флеша, де Брисак задержан, и послано в Париж справиться о том,следует ли его препроводить туда или же лучше обезглавить на месте. Два депутата от дворянства, де Монтессон и де Вассе, приехавшие спросить у своих избирателей разрешенья присоединиться к третьему сословию опознаны близ Манса; никто не обращает внимание на их благородные стремления, на их мандат, на попытку от него освободиться, которую они как раз делают в это время; достаточно того, что в Версале они голосовали против третьего сословия; народ их преследует, разбивает их кареты и грабит их сундуки. Горе дворянам, в особенности если они принимали участие в местном управлении и противились народному буйству! Кюро, помощник мэра в Мансе, распоряжался во время голода, и, удалившись в свой замок Нуэ, говорил крестьянам, что известие о разбойниках ложь, что, по его мнению, не следует бить в набат, а нужно оставаться спокойными. Следовательно – он действует заодно с разбойниками; кроме того, он – стяжатель, он покупает хлеб на корню. Крестьяне увели его вместе с другим дворянином де Монтессоном, его зятем, в соседнюю деревню, где имелись судьи. По дороге «их волочили по земле, перебрасывали с рук на руки, топтали ногами, им плевали в лицо, валяли их в грязи». Де Монтессон был расстрелян, Кюро растерзан на части. Плотник отрезал им головы, а дети носили их при звуках скрипок и барабана. Тем временем, местные судьи насильно приведенные, составляют протокол, о тридцати луидорах и нескольких банковых билетах, найденных в карманах у де Кюро; при этом открытии раздаются клики торжества: вот доказательство, что он хотел скупать хлеб на корню! – Так действует народный суд; теперь, когда третье сословье считает себя всей нацией, каждое сборище считает себя вправе изрекать приговоры над жизнью и имуществом и само же приводит их в исполнение.

В провинциях центра, юга и запада подобные случаи единичны, но с востока, на протяжении полосы шириною от тридцати до пятидесяти лье, и с крайнего севера до Прованса, пожар охватил все. Эльзас, Франш-Конте, Бургонь, Макон, Божоле, Овернь, Вьенуа, Дофинэ; вся страна похожа на длинную мину, которая вся, одновременно взорвалась. Первый сноп пламени взвился на границе Эльзаса и Франш-Конте, в окрестностях Бельфора и Везуля, феодальной страны, где крестьянин, обремененный податями, с большим нетерпением нес свое слитком тяжелое ярмо. Инстинктивно, без его ведома в нем зрело такое убеждение: «Доброе собрание и добрый король хотят, чтобы мы были счастливы: если бы мы им в этом помогли! Говорят, что король уже освободил нас от налогов, надо самим избавиться и от оброка. Долой дворян! они не лучше приказчиков!»

16-го июля разгромлен замок де Санси, принадлежащий принцессе де Бофремон, потом, 18-го, разгромлены замки де Люр, де Битэн и де Молан. 29-го на народном празднике у г. де Месме, несчастный случай с фейерверком убеждает народ, что приглашенье на праздник было ловушкой и что их хотели изменнически погубить.

Охваченные бешенством люди поджигают замок, и в течение следующей недели, три аббатства разрушены, одиннадцать замков разгромлены, другие разграблены. «Все архивы сломаны, реестры и поземельные росписи похищены, склады разграблены». – Начавшись в этой местности, ураган мятежа распространяется; на весь Эльзас, от Гунинга до Ландо. Мятежники показывают воззвания, подписанный «Людовик», где сказано, что «в продолжениеизвестного времени им позволено самим творить расправу» и, в Зюндго, ткач нарядно одетый, повязанный голубым шарфом, выдает себя за принца, второго сына короля.

Для начала они набрасываются на евреев, этих наследственных пиявок, разоряют их дома, делят между собой их деньги, и охотятся за ними, как за дикими зверями. Водном только Базеле, говорят, видели 12 тысяч этих несчастных беглецов с их семьями. От еврея-ростовщика, до христианина-собственника расстояние невелико, и оно сразу было пройдено. Ремиремон был спасен только благодаря вмешательству отряда драгун. Восемьсот человек осаждают замок Убербюн. Аббатство Небург захвачено. В Гебвиллере, 31-го июля, пятьсот крестьян, принадлежащих аббатству Мюрбах, напали на дворец аббата и на дом каноников. Буфеты, сундуки, кровати, окна, зеркала, рамы, даже черепица крыши и крюки от дверей, все было уничтожено; «на чудном паркете в зале разложили костры и сожгли на них все книги и документы». Великолепная коляска аббата разломана так, что ни одно колесо не осталось целым. «Вино разлито в погребах; из бочки в 1600 мер вылита половина; серебро и белье похищены». – Ясно, что общество перевернулось вверх дном, и что собственность вместе с властью переходит в иные руки.

А вот их собственные слова. Во Франш-Конте, жители восьми общин пришли объявить Бернардинцам Грас-Дие и Лье-Круассан: «Так как мы принадлежим к третьему сословию, то пора нам властвовать над аббатами и монахами, потому что они слишком долго властвовали над нами»; и с этими словами они унесли все документы, подтверждающие права на имущество и на аренды, которыми аббатство владело в их общине. В Го-Дофинэ, во время разгрома замка г. Мюра, некто, Фереоль бил толстой палкой по мебели, приговаривая: «Получай, это тебе, Мюра; ты долго был хозяином, теперь наша очередь». Даже бандиты, разбойничающие на большой дороге, и те думают, что защищают «идею» и отвечают на вопрос о том, кто они: «Мы стоим за третье сословие разбойников». – Везде они считают себя правыми и ведут себя как победоносные войска, исполняющие приказания отсутствующего генерала. В Ремиремоне и в Люксейле они показывают эдикт, гласящий, что «разбой, грабеж и разрушение» дозволены законом. В Дофинэ главари толпы говорят, что у них есть приказ короля. В Оверне «они исполняют приказ, и у них есть доказательства, что его величество этого желает». Нигде не видно, чтобы воздавшая деревня, мстила лично своему владельцу. Если народ стрелял в дворян, встречающихся на его пути, это не из чувства злобы. Он разрушает класс, не преследуя определенных личностей. Он ненавидит феодальные права, налоги, проклятые монастырские и дворянские грамоты, обязывающие его платить оброк, но не дворянина, который, если он живет тут же, обыкновенно человек гуманный, сострадательный и часто даже благотворитель.

В Люксейле аббат, которого с занесенным над его головой топором, принуждают подписать отреченье от всех его феодальных прав на двадцать три имения, жил в этой местности в течение сорока шести лет, и всегда оказывал услуги народу. В кантоне Кремье, «где страшные погромы» все дворяне, пишут чиновники муниципалитета, были «людьми патриотичными и благодетельными». В Дофинэ дворяне, члены судейского сословия и аббаты, замки которых разрушали, первые пошли против министров, защищая дело народа и общественную свободу. В Оверни, сами крестьяне «с большой неохотой оглашаются поступать так с такими добрыми господами», но так нужно. Все, что они могут сделать из благодарности за оказанные им раньше благодеяния – это не предавать огню замка господ де Ван, которые были так добры к ним; но они сожгли все документы. Три раза, в разное время, они волокут на костер приказчика, чтобы заставить, его выдать им документ, которого у него нет; они вытаскивают его из огня наполовину обгоревшего, и то потому только, что владелицы на коленях умоляют сжалиться над ним. Они действуют как солдаты, покорно исполняющие приказ, оправдываемый необходимостью и, не считая себя разбойниками, поступают как разбойники.

Но такое положение еще трагичнее; потому, что это война среди полного мира, война большинства, грубого и озверевшего, против избранных, воспитанных, вежливых, доверчивых, не думавших даже защищаться и лишенных какой бы то ни было поддержки. – Граф де Куртиврон на водах в Люксейле, гостил со своей семьей у своего дяди, аббата де Клермон-Тонер, семидесятилетнего старика, когда, 10-го июля, пятьдесят крестьян из Бужероля напали на судебного пристава и на сборщика, и все у них уничтожили.

Тогда местный мэр предписывает дворянам и судейским, приехавшим на воды, в двадцать четыре часа покинуть город; так как «он слышал, что собираются поджечь дома, где они остановились», и не хочет, чтобы их присутствие подвергало Люксейль такой опасности. На другой день стража, столь же любезная, как и мэр, впустила банду и позволила ей занять аббатство, Состоялось вынужденное отреченье от прав, разграбленье архива и погребов, разграбленье вещей и посуды, словом все как надо. Ночью г-ну де Куртиврану и его дяде удалось бежать. Ударили в набат. Началось преследование, и лишь с большим трудом им удалось укрыться в Пломбьере. Но из боязни себя скомпрометировать буржуа Пломбьера, заставляют их снова пуститься в путь; по дороге двести восставших крестьян угрожают убить их лошадей и разбить экипаж. Они почувствовали себя в безопасности только за пределами Франции, в Порентруи. По возращении, Г. де Куртирван был ранен из ружья, бандой разорявшей аббатство Льор. При его появлении раздались крики: «смерть дворянам!» Тем временем замок де Вовилье, где скрывалась его больная жена, был весь опустошен; ее всюду искали; она спаслась, только спрятавшись на сеновале.

Они хотели оба бежать в Бургонь, но им сообщили, что в Дижоне «дворянство осаждено народом» и что, в деревне угрожают им поджогом. Нигде нет спасенья, ни дома, ни в гостях, ни в дороге: в маленьких городах и местечках задерживают беглецов. В Дофине, настоятельница монастыря св. Петра в Лионе, другая монахиня, г. де Перротэн де Бельгард, маркиз де ла Тур дю Пин и кавалер де Муадье, были задержаны в Шампье вооруженной толпой, отведены в Кот-Сент-Андре, заперты в городской думе, откуда они обратились за помощью в Гренобль. И, чтобы их освободить, комитет Гренобля вынужден послать комиссаров. Единственным убежищем являются большие города, где существует еще некоторое подобие кое-какого порядка, а единственное спасение – в рядах городской стражи, которая двигается из Лиона, Гренобля, Дижона, чтобы сдержать возмущение. Во всей местности, одиноко стоящие замки поглощены волной народного возмущения, и так как феодальные права, часто принадлежали разночинцам, она постепенно разливается, охватывая все более широкие круги. Ненависть против собственности не имеет пределов. С аббатства и замков она переходит на «буржуазные дома». Сначала ненавидели только монахов, теперь ненавидят всех, имеющих собственность. Богатые земледельцы и священники, покинув свои приходы, спасаются в города. С беглецов берут выкуп. Во главе банд стоят воры, контрабандисты, осужденные преступники и занимаются грабежом. Их пример разжигает алчность других; в разоренных и опустевших имениях, где ничто не напоминает более о присутствии хозяина, все по-видимому принадлежит каждому желающему. Так деревенский фермер забрал в замке вино, а на другой день явился за сеном. Из одного замка в Дофинэ унесено все, даже дверные петли, имущество увозили на возах. «Это война бедных против богатых» – говорит один депутат, и 3-го августа докладная комиссия, объявляет национальному собранию, что «никакая собственность, какого бы вида она ни была, не пощажена».

Во Франш-Конте «около сорока замков и дворянских домов были разграблены или сожжены; на расстоянии от Лангра до Грея, по крайней мере три замка из пяти разгромлены; в Дофинэ двадцать пять замков сожжено или разрушено; в маленьком округе Вьенуа разграблены 5 замков, и, кроме того, все монастыри: из последних разгромлены не меньше девяти в Оверне; 72, по слухам, в Маконе и Божолэ, не считая находившихся в Эльзасе.

31 июля, у Лалли-Толлендаля, когда он выходил на трибуну, были уже полные руки отчаянных писем, у него имелся список 36-ти замков сожженных, разрушенных или разграбленных в одной только провинции, и он сообщил подробности еще худших насилий над личностями. В Лангедоке, г. де Баррас разрезан на куски, на глазах жены, бывшей в последнем периоде беременности. Она умерла от ужаса; в Нормандии, разбитый параличом дворянин брошен в огонь. Его вытащили с обгоревшими руками; во Франш-Конте г-жа де Батильи вынуждена отдать свои документы и даже свою землю, под угрозой удара топором, уже занесенным над её головою; г-жа де Листенай, принуждена к тому же отречению, ей приставили вилы к шее, а её две дочери в обмороке лежали у её ног... графу Монжюстен с женой в продолжение трех часов угрожали пистолетами, их вытащили из кареты, чтобы бросить в пруд, когда проходивший мимо полк, спас их... Барон де Монжюстен, один из двадцати двух наиболее популярных дворян, висел в продолжение часа в колодце, куда его спустили на веревке, и слушал, как обсуждался вопрос, следует ли обрезать веревку или лучше покончить с ним другим способом... Кавалер д`Амбли, был выхвачен ночью из своего замка, его голого притащили в деревню, вырвали у него волосы и брови и бросили его на навозную кучу, а толпа плясала вокруг».

Среди разрушенного общественного строя, при отсутствии даже подобия правительства, происходит какое-то нашествие, нашествие варварское; террором оно докончит начатое насилиями, и подобно нашествиям норманнов в Х-ом и ХI-ом веках, своей победой закрепит экспроприацию имуществ у целого класса людей. Национальная гвардия, и оставшиеся верными войска удержали, наконец, напор первой волны разрушенья, но это не помогло; напрасно собрание старается направить движение по определенному руслу и сдержать его в известных границах. Декреты 4-го августа и следующие за ними узаконения, это – не более как паутина, которой пытаются преградить поток. Еще хуже, крестьяне, по-своему толкуя декреты, видят в новом законе указание, что они могут продолжать или повторять то, что было сделано. Нет больше платежей, даже законных, даже государственных. «Вчера, – пишет один дворянин из Оверни, – нам объявили, что не хотят более платить повинностей и что в этом они только следуют примеру других провинций, которые, приказом короля избавлены даже от уплаты десятины». Во Франш-Конте, «масса сельских обществ убеждены, что они ничего не должны платить ни королю, ни владельцу имения... Деревни делят между собою леса и луга землевладельцев». Заметьте, что монастырские и феодальные грамоты еще целы в трех четвертях Франции, что крестьянам необходимо их уничтожить и что крестьянин всегда вооружен. Для начала новых жакерий достаточно, чтобы центральный тормоз, уже расшатанный сломался окончательно. – Это дело Парижа и Версаля, и там, в Париже так же, как и в Версале, все работают над этим, одни по непредусмотрительности и увлечению, другие по ослеплению и нерешительности, все этому способствуют: одни своей бесхарактерностью, другие своими насилиями.



[1] Dusaulx, 374. «Я заметил, что если в среде народа тогда еще не многие осмеливались на преступление, то многие желали его и все от него страдали». Национальный Архив, DXXIX, 3 (Письмо муниципальных чиновников из Кремье Дофине, 3 Ноября 1789). Приказ начинать с погребов и дать им опьянеть, может дать понятие о той чрезмерной ярости, с которой они предавались разрушению и поджогам замков.

[2] «Mercure de France», 4 января 1792 (Политический обзор 1791 года Малле дю Пан).

[3] Альберт Габо I 106 (Письмо депутата Камюза де Беломбр (Camuzat de Belombres от 22 августа 1789). «Исполнительная власть в настоящеевремя сведена к нулю». Губернатор Моррис, письмо от 31 июля 1789: «Страна теперь до того близка к анархии, насколько это возможно обществу еще не совсем разрушившемуся».

[4] Национальный Архив, F7, 3253 (Письма депутатов посреднической комиссии в Эльзасе, 8 сентября 1789).

[5] Bauillé 108 – Национальные Архивы, К. К. 1105. Корреспонденция г-на де Тиар, 20 Сент. 1789 по поводу сотни ружей, выданных городу Сан-Брие. «Они для него бесполезны, но страсть к оружию свирепствует эпидемически в данный момент, надо дать ей ослабнуть. Охотно верят в разбойников, во врагов, хотя нет ни тех, ни других». 25 Сент. «Ими руководит единственно тщеславие и гордость иметь свою пушку – это единственный мотив».

[6] Альберт Бабо I 187—273 .— «Moniteur» II 879 (Выборка из судебного процесса 27 ноября 1789).

[7] Moniteur: Пикар, главный убийца утверждал, «что он заставил его хорошо помучиться, что означенный господин Гуэц умер только около трактира Шодрона, между тем как хотели заставить его еще больше помучиться, вонзая ему в шею нож на каждом углу улицы, что в день смерти Гуэца он заработал 10 джонков и шейную пряжку Гуэца, найденную на нем когда он был остановлен в своем бегстве».