Светская поэзия петровской эпохи. Поэтические опыты Симеона Полоцкого в его время не были одиночными: в Киевской академии долго не переводились поэты. Эти версификаторы, творцы кантов и виршей в начале XVIII века еще являются единственными «пиитами» на российском Парнасе. Но их господство продолжалось только до той эпохи, когда появились европейски образованные поэты, вроде Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского. Тогда эти «пииты», уступив свое исключительное положение юным соперникам, вооруженным, новыми знаниями и талантом, продолжали свои упражнения в провинции, сгруппировавшись около провинциальных семинарий и духовных академий.
Литература XVIII века
Из наиболее известных пиитов начала века можно назвать, хотя бы, св. Димитрия Ростовского, в своих виршах воспевавшего исключительно Бога и святых, или перелагавшего стихами философско-религиозные размышления о смысле жизни, об обязанностях людей. Его современник Стефан Яворский тоже оставил нам ряд произведений, по содержанию своему близко примыкающих к лирике Киевской академии XVII века. В их же духе был пиит Федор Поликарпов, ученик Лихудов. Все эти поэты вдохновлялись исключительно духовной поэзией; перекладывали на стихи молитвы, церковные песнопения.
Образцами для этих священных гимнов служили, по-прежнему, гимны Мурета, составленные в подражание Горацию. Стихи на церковные праздники, особенно на Рождество и Пасху, тоже примыкали к этой поэзии. Впрочем, царствование Петра, его первые воинские и государственные опыты оживили содержание этой схоластической поэзии притоком реальной жизни: дела Петра воспеты были многочисленными поэтами в длинном ряде «панегириков». Все это – предвестники тех громких од, которыми изобиловала впоследствии вся наша литература XVIII в. Преувеличение и рабство чувства в них то же, что и в произведениях XVII в.
Выгодно отличается между этими пиитами «старого закала» Феофан Прокопович. В Италии он, кроме специально богословских сочинений, изучал Демосфена, Цицерона, Квинтилиана, Вергилия, Овидия, Ювенала, Горация, Катулла, Марциала, Ливия, Тацита и многих других. Таким образом, богатства античного мира предстали перед ним не в искаженной иезуитско-польской окраске, а во всей своей первоначальной чистоте. Правда, он весь еще привязан к старым формам поэзии, – к старому силлабическому стиху и старым образцам, но он наполняет их новой жизнью, живым чувством, освещает сознанием своей личности. Он решительно восстал против разных стихотворных фокусов, – для него, как красноречие, так и поэзия, сделались средством выражать свои душевные настроения, – отсюда у него и большая простота литературных приемов, и большая правдивость общего тона.
Феофан ценен для нас и как теоретик словесного искусства: воспитанный на старой схоластической поэтике Киевской академии, он ее оживил поэтикой Скалигера – он, таким образом, расширил старые знания, очистил от многого отжившего, хотя и не разорвал окончательно связей с старым. Оттого деятельность Феофана, как теоретика, есть связующее звено между поэзией киевской и поэзией петербургской.
Один из первых наших писателей он придавал поэзии более серьезное значение, чем его учителя по академии. Поэзия, понимаемая исключительно, как средство восхваления, ему претила. К сожалению, как лирик, Феофан оценен очень мало, – даже произведения его лишь отчасти попали в печать. Одним из первых его поэтических произведений была «Ода на победу Петра над шведами», написанная на латинском и польском языках. На нее можно смотреть, как на переходную ступень от схоластического панегирика к одам светского направления. По достоинству содержания она мало уступает одам Ломоносова (например, «На взятие Хотина»), и, тем более, оде Тредиаковского «На сдачу Гданска». Интересны также его стихи, в которых он дал описание сражения при р. Пруте. Произведение это колоритно и, для своего времени, очень выразительно.
Любопытно, между прочим, одно его латинское стихотворение, написанное по поводу суда над Галилеем. Ясный свободный дух Феофана возмущался всяким мракобесием. Сам будучи епископом, он открыто заявлял себя врагом обскурантизма своих высокопоставленных товарищей. С такими светлыми убеждениями он выступил на общественное поприще, как сотрудник Петра. Немудрено, что его идеи, его речи, его занятия были встречены враждебно массой духовенства. Немудрено, что в течение многолетней борьбы с жизнью Феофан, как личность, сознательно действующая, знал часто минуты тоски и горя. В одну из минут такого настроения написана им элегия: «Плачет пастушок в долгом ненастьи». («Пастушками» называли себя в стихах многие тогдашние поэты духовного звания – например, Яворский).
Это – отрывок послания седого архипастыря своему юному другу – Кантемиру. Несомненно, в этом поэтическом «вопле» звучит искреннее чувство. Это – не льстивый панегирик XVII века, произносимый на торжественном празднике специалистом-пиитом – это искренняя лирика, стыдливая, доступная лишь взору друга, понимающего ее.
Даже в духовных элегиях Прокоповича заметна страсть, которая кажется тем сильнее, чем крепче автор хочет заковать ее в строгие моральные правила. Это сказалось, хотя бы, в стихах, где Прокопович предостерегает юношу беречься женских чар. Нравоучительные вирши его тоже проникнуты живым индивидуализмом. Так, сквозь старые мертвые формы пробивается новая жизнь. До XVIII века «элегия» имела исключительно духовный характер. Прокопович, один из первых, стал сочинять элегии «светские». Совершенно справедливо мнение, что это произошло вследствие знакомства его с образцами классических элегий.
Свободный от предрассудков, далекий от «московского благочестия», Феофан был, в то же время, человеком вполне верующим и даже религиозным. Оттого муза его откликнулась на поэзию псалмов, – он с охотой занимался их переложением на стихи.
Особенно интересен нам, впрочем, Феофан, как автор сатир, эпиграмм и других подобных произведений, в которых он сумел выразить свой критический ум, свое миросозерцание. Многие из современников Феофана удостоились резких портретов под его живым пером. В этом отношении он является непосредственным и прямым учителем Кантемира. Первую сатиру его: «Нахулящих учение» Феофан благословил известным посланием:
Не знаю, кто ты, пророче рогатый, –
Знаю, коликой достоин ты славы!
Да почто ж было имя укрывати?
Знать, тебе страшны сильных глупцов нравы.
Плюнь на их грозы! – Ты блажен трикраты,
Благо, что Бог дал ум тебе здравый,
Пусть весь мир будет на тебя голосливый.
Ты и без счастья довольно счастливый.
Объемлет тебя Аполлон великий!
...Сие за верх славы твоей буди.
Что тебя злые ненавидят люди.
Это – сильные слова, сказанные личностью, которой уже не страшны те силы, что давили наших героев XVII века. Там – слабые попытки борьбы с жизнью кончались, в лучшем случае, разочарованием в монастырем, – здесь – смелый вызов жизни, вызов, сделанный гражданином, человеком, знающим, во имя чего идти вперед!..
Не прочь был Феофан в кругу своих друзей за бокалом вина обмолвиться и шутливым веселым экспромтом. Таким образом, клочки его лирики, дошедшие до нас, дают нам ясное представление о широком диапазоне его чувств и настроений: от гневного вызова негодующего гражданина до веселой полупьяной шутки, – от яркой злой сатиры, до вопля исстрадавшейся души, или высокой священной поэзии – вот те пределы, в которых уместилась лирика Феофана. Заметим также, что это творчество не выносилось на шумную площадь, не оплачивалось перстнями – оно было «для себя» и «для друзей» – в этом святость его музы.
Народная поэзия петровского периода. Безличная поэзия народа менее всего восприимчива к «веяниям времени». Она долго живет старыми формами и содержанием. Даже новое лицо, новое событие часто в народном творчестве подчиняются этой «традиции». Вот почему в области народного творчества трудно усмотреть грань между XVII и XVIII вв. Народ по-прежнему поет свои «старины», унося их, впрочем, все далее от шума новой цивилизации в глухие углы России. По-прежнему поются в народе духовные стихи, особенно полюбившиеся раскольникам и принявшие в их среде теперь характер сектантской страстности.
«Творчество» сказывается в эту эпоху лишь в создании «исторических» песен, по характеру своему, тесно примыкающих к песням XVII века. Почти все события частной и государственной жизни Петра: его рождение, путешествия за границу, восстание стрельцов, азовские походы, подвиги и проказы донских казаков, заточение царицы, Северная война, мелкие случаи из его жизни и жизни ближайших сподвижников царя – нашли отражение в этих великорусских в малорусских песнях.
Но едва ли будет справедливым утверждать, что в этих песнях, часто очень сочувственных Петру, народ понял душу царя-преобразователя. Иван Грозный народом понят был лучше. Перед нами в песнях сохранились лишь клочки внешней жизни Петра, как-то бледнеющие в эпическом складе исторической песни. Определившаяся «личность» уже нуждается в «личном» певце, – для Петра нужна была эпопея, поэма, а не былина.
В истории сказки мы видим уже стремления к старым формам и то же тяготение к реализму, то же расширение содержания – чисто количественное: т. е. увеличивается число сказочных сюжетов, но разработка их остается почти та же. Ряд бродячих сюжетов примыкает теперь к Петру, как ранее к Грозному.
По-прежнему, как в XVII в., наша сказка обогащается сближением с письменными источниками – вроде «Римских деяний» и «фациций». Вероятно, к этому же времени относится появление в ней «солдата», бывалого пройдохи, свободного от деревенских страхов перед «нечистой силой», готового и надуть, кого угодно, а при случае помочь бедняку.
См. также: Любовная лирика петровской эпохи, Драматургия петровской эпохи.
