В первых двух очерках трилогии Толстого – «Детство» и «Отрочество» – выведена своеобразная, по силе и сложности, детская душа Николеньки Иртеньева в момент пробуждения в ней сознательности, в период формации, когда разнообразные черты её еще не смешаны, не систематизированы, когда они находятся еще в периоде «брожения», в периоде взаимной борьбы... Но уже в первых очерках внимательный глаз читателя может определить те главные пути, по которым пойдет эта мятущаяся душа.
В третьем очерке: «Юность» эти пути определяются. То, что лишь намечалось в «детстве», что стало определяться в «отрочестве», то теперь, в период «юности», всецело овладевает Николенькой; он делает «моральное открытие», что «назначение человека есть стремление к нравственному совершенствованию, и что совершенствована это легко, возможно и вечно». То что сначала, в детстве, было только голосом, совести, инстинктивным стремлением, – то теперь, прочувствованное и продуманное, делается его сознательные идеалом жизни. Юноша старается даже в мелочах житейской сутолоки помирить свою «мысль» с «делом»: он следит за собою с напряженным вниманием, ловит себя на разных погрешностях, обличает сам себя за греховные проблески своего эготизма, и ему кажется, что, бичуя себя, упражняя свою волю, смиряя свою гордыню, он, благодаря этому, делается лучше... И это ему нравится, и, несомненно, сам он себе нравится.
Этой «исповедью» Николеньки автор старается вам показать, что гордыня оставалась все еще при нем, что до «мытарского смирения» ему далеко. Он помогает дворнику выставлять раму потому, что его разум подсказал ему этот подвиг «самоуничижения»... И Николенька гордится своим подвигом. Забыв на исповеди сказать своему отцу духовному об одном своем грехе, он едет вторично к духовнику, в далекий монастырь, чтобы договорить недосказанное. И сам он любуется собой за такую «последовательность» свою и хочет, чтобы и другие любовалась им. Эта погоня за чужим мнением говорит нам о том, что, хотя и ясно определился перед Николенькой путь нравственного самосовершенствования, но он еще нетвердо стоит на нем.
Лучше всего это видно из той главы, которую Толстой называет, «comme il faut»[1]. Николенька Иртеньев, с его оригинальной и развитой личностью, оказывается, еще наполовину принадлежит «толпе», – суетному, пошлому свету. Тщательно заботясь об устроении внутреннего своего мира, Николенька не может еще избавиться от искушения «понравиться» «свету» своими манерами, своим костюмом... Он не прочь «пустить пыль» в глаза своими великосветскими связями, своими рысаками. И, стоя головой выше этого пошлого света, он иногда готов его глазами смотреть на людей: он презирает всех, кто не «comme il faut».
В этом подчинении «общественному мнению» сказалась слабость его воли, которая не в силах была защитить его от влияния среды. Влияние демократических студенческих кругов, куда он перекочевал, разочаровавшись в друзьях-аристократах, – азатем блистательный провал на экзаменах, – вылечили Николеньку Иртеньева от его увлечения «комильфотностью», от его аристократизма, – отчасти и от его самовлюбленности и самомнения... Тем яснее лежал перед ним теперь путь нравственного самосовершенствования, – стремление к той внутренней жизни, которая раньше легко забывалась под наплывом смутных влияний жизни внешней.
Все три повести имеют, несомненно, автобиографический характер, – перед нами «исповедь» самого Толстого, который пожелал, как Ж. Ж. Руссо, как Гёте («Warheit und Dichtung») дать себе отчет о том, какими психическими процессами в первые годы его сознательной жизни обусловливалось его миросозерцание. Биографы Толстого указывают действительных лиц, с которых срисованы действующие лица повестей[2]. Многое основано на воспоминаниях самого автора, – но им многое сочинено, несомненно, и на основании рассказов лиц о детстве автора. Так, матери своей Толстой не помнил (ему было полтора года, когда она умерла), и её образ создан на основании рассказов лиц, ее знавших.
Таким образом, его три автобиографических очерка представляют собою то, что Гёте назвал: Warheit und Dichtung его жизни. Но, конечно, существенно, что в лице Николая Иртеньева изобразил Толстой, несомненно, себя, в душевной жизни своего героя – историю своего внутренним мира. Вот почему дореволюционный критик Овсянико-Куликовский с полным правом назвал эти повести Толстого «семейной хроникой».
См. также статьи Толстой «Детство. Отрочество. Юность» – анализ, Толстой «Детство» – анализ.
[1] «Мое comme il faut, – пишет Николенька Иртеньев, – состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривающий по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. «Для чего ты хочешь говорить, как как мы, когда не умеешь?» – с ядовитой усмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти – длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки... Comme il faut было для меня не только важной заслугой, прекрасным качеством, совершенством, которого я желал достигнуть, но это было необходимое условие жизни, без которого не могло быть ни счастия, ни славы, ничего хорошего на свете. Я не уважал бы ни знаменитого артиста, ни ученого, ни благодетеля рода человеческого, если бы он не был comme il faut».
[2] Например, Карл Иванович списан с гувернера Ф. И. Ресселя. отец Николеньки списан с приятеля отца А. М. Исленьева, деда жены Л. Н. Толстого. Гувернантка Мими а её дочь Катенька принадлежали к семейству Исленьева.
