Катерина Ивановна ухлопала на поминки чуть ли не десять рублей из двадцати с лишком, полученных от Раскольникова – может, из особенной гордости бедных, а может, чтобы показать соседям: она была воспитана совсем не для нищей доли, а в «благородном, можно даже сказать, в аристократическом полковничьем доме». Соня весьма основательно говорила про Катерину Ивановну, что у неё ум мешается.

В закупках для поминок Катерине Ивановне помогал какой-то жалкий полячок, который выставлял напоказ своё усердие, прибегал к ней за всякими пустяками, называя «пани хорунжина». Он надоел ей наконец как редька, хотя сначала она говорила, что без этого «услужливого и великодушного» человека она бы совсем пропала. В характере Катерины Ивановны было поскорее нарядить первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, а потом вдруг разом разочароваться, оплевать и выгнать в толчки. В последнее время самый легкий диссонанс в жизни стал приводить ее чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать, колотиться головой об стену.

С готовностью помогала и хозяйка квартиры, Амалия Ивановна, которую Катерина Ивановна оставила вместо себя, отправляясь на кладбище. Отлично накрыв стол, Амалия встретила вернувшихся гордо, разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье. Её новое платье сразу не понравилось Катерине Ивановне: она сочла, что «глупая немка чересчур загордилась; у моего папеньки такую и за стол не пустили бы».

Другая неприятность – на поминки не пришёл никто из приличных жильцов, а одни бедняки. Манкировал и Лужин, про которого Катерина Ивановна всем говорила, что это «благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион». Явился какой-то почти совсем глухой и слепой старичок да пьяный отставной поручик, в сущности провиантский чиновник, с самым неприличным и громким хохотом. А полячок привёл с собой за стол ещё двух соотечественников.

Раскольникову Катерина Ивановна очень обрадовалась: он был единственный «образованный гость» и, как она говорила другим, «через два года готовился занять в здешнем университете профессорскую кафедру». Катерина Ивановна посадила его рядом с собой и, поминутно кашляя, полушепотом изливала перед ним всё справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки.

– Во всем эта кукушка виновата, – шептала она, кивая на Амалию. – Глаза вылупила. Фу, сова! И что это она хочет показать своим чепчиком! кхи-кхи-кхи! Я просила ее, как порядочную, пригласить народ получше, а смотрите, кого она привела: шуты какие-то! чумички! А эти полячишки... Кхи-кхи-кхи! Никто их никогда здесь не видывал. Пане, гей! – закричала она вдруг одному из них, – взяли вы блинов? Возьмите еще! Пива выпейте, пива! Ничего, пусть поедят. Не шумят, по крайней мере, только, право, я боюсь за хозяйские серебряные ложки!.. Амалия Ивановна если на случай покрадут ваши ложки, то я вам за них не отвечаю, предупреждаю заранее!

Тут смех её превратился в нестерпимый кашель, на платке осталась кровь.

– Понять не могу, почему не пришел Петр Петрович? – оглядывалась Катерина Ивановна. – Но где же Соня? А, вот и она наконец!

Соня, вернувшаяся от Лужина, поспешила передать извинение Петра Петровича, стараясь, чтобы все могли его слышать, и употребляя самые почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные. На Раскольникова Соня смотреть избегала.

Катерина Ивановна прошептала Раскольникову, что Петру Петровичу и в самом деле попасть в такую компанию было бы странно.

– Что касается до Петра Петровича, – продолжала она громко, глядя на Амалию Ивановну, – то он не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им честь делал, принимая.

Она помянула, что в кармане у раздавленного Мармеладова нашли пряничного петушка: «мертво-пьяный идет, а про детей помнит!» Катерина Ивановна теперь корила себя за то, что иногда бывала строга с покойником.

– Да-с, бывало-с дранье вихров-с, неоднократно-с, – проревел провиантский и влил в себя еще рюмку водки.

– Не только драньем вихров, но даже и помелом было бы полезно обойтись с иными дураками. Я не о покойнике теперь говорю! – отрезала Катерина Ивановна.

Раскольников сидел и слушал молча, пристально приглядываясь к Соне. А над ней вдруг кто-то зло подшутил: переслал с другого конца стола тарелку, с вылепленными из черного хлеба двумя сердцами, пронзенными стрелой.

Амалия Ивановна, чувствуя, что Катерина Ивановна подсмеивается над ней, начала рассказывать, что её «фатер аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и всё руки по карман ходиль».

– Вот сычиха-то! – зашептала опять Катерина Ивановна Раскольникову, развеселившись. И вдруг заговорила о том, как вскоре она заведет в своем родном городе Т... пансион для благородных девиц. Неизвестно каким образом вдруг очутился в ее руках тот самый «похвальный лист», о котором уведомлял Раскольникова покойник Мармеладов в распивочной. Лист пошел по рукам пьяных гостей.

Катерина Ивановна упомянула, что в пансион возьмёт себе помощницей Соню. Кто-то фыркнул от смеха. Катерина Ивановна тотчас, возвысив голос, стала с одушевлением говорить о несомненных способностях Сони, «о ее кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании».

Амалия Ивановна попыталась заметить, что в будущем пансионе надо обращать особенное внимание на чистое белье девиц и «чтоб все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль». Катерина Ивановна заявила, что Амалия Ивановна «мелет вздор». Заботы о белье – дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что до чтения романов, так это просто даже неприличности.

Между нею и Амалией Ивановной закипела стычка. Амалия Ивановна заявила, что ее «фатер аус Берлин обе рук по карман ходиль и всё делаль этак: пуф! пуф!» Катерина Ивановна в ответ отчеканила, что у Амалии Ивановны, может, никогда и фатера-то не было, а она просто – петербургская пьяная чухонка и, наверно, где-нибудь прежде в кухарках жила, а пожалуй и того хуже. Потом она встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и с глубоко подымавшеюся грудью), заметила Амалии, что если она хоть только один еще раз осмелится «сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его ногами».

Услышав это, Амалия велела ей немедленно съезжать с квартиры, бросилась собирать со стола серебряные ложки и произнесла что-то про жёлтый билет. Катерина Ивановна уже собиралась броситься на неё, как вдруг отворилась дверь и на пороге показался Лужин со строгим взглядом.

Для перехода к краткому содержанию следующей / предыдущей главы «Преступления и наказания» пользуйтесь расположенными ниже кнопками Вперёд / Назад.

© Автор краткого содержания – Русская историческая библиотека.