Родион Раскольников (см. Образ Раскольникова, Характеристика Раскольникова) не заметил несколько крупных ошибок в своей теории (см. Теория Раскольникова, Идея Раскольникова о праве сильной личности).

Прежде всего, у него слишком преувеличенное понимание значения личности в истории. Все великие государственные деятели, производившие перевороты, всегда были выражением желаний массы, – они лишь находили им определенную форму. Не опираясь на желания массы, нельзя ввести новых законов, нельзя начать войны. Таким образом, «великий человек» никогда не делает великих дел единолично.

Затем ошибка Раскольникова заключается в том, что он не замечает существования двух моралей во всяком человеческом обществе: морали личности и морали толпы (государства, общества, общественной группы). Эти обе морали существуют вместе, и мы живем то своею личною моралью, то моралью массовой. Наполеон сам лично никого, быть может, не убил, – этому мешала ему его «личная мораль». Но, как вождь, слуга отечества, представитель нации, он отдавал приказание убивать немцев, итальянцев, англичан, русских, – он действовал так согласно требованию «морали массовой». Эта мораль гораздо уступчивее «морали личной». Она свободно допускает то, что в жизни отдельного человека называется «преступлением».

«Воздайте кесарю кесарево, а Божие – Богу», – сказал Христос, указывая, что человек, живущий в обществе, в государстве, должен считаться с требованиями этой массовой жизни. Но у человека есть и своя личная жизнь, где он – себе господин, и эту жизнь он может и должен посвятить Богу.

Раскольников ошибался, считая, что человек и в личной жизни может руководиться моралью массовой. Он напрасно поставил на одну доску Ньютона, Кеплера – и Наполеона с Ликургом. Наполеон и Ликург могли решиться на казни и смертоубийства потому, что они были выражением желаний массы. Ньютон и Кеплер такого права не имели потому, что они, сидя в своих кабинетах, жили моралью личной.

Затем рассуждение Раскольникова опирается на такие неверные посылки:

«...люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, — смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, — это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление».

В этом рассуждении есть крупное недоразумение: «нового слова», в сущности, в истории нет в том смысле, как его понимает Раскольников: всякая социальная реформа, новый закон, война, – долго зреют в сознании общества. Все это, прежде, чем проявится, смутно сознается, – и только в условном смысле историк может говорить, например, о реформах Ликурга или Солона. Эти деятели не сами «выдумали» проведённые ими преобразования. Они осознали потребности массы; «новое» слово, ими сказанное, в сущности, очень старо. Что же касается до того «нового слова», которое имеет научный характер, то оно в предварительный кровавых жертвах не нуждается.

Таким образом, рассуждение Раскольникова в самом основании своем грешит крупными ошибками, противоречиями и неясностями. Тем не менее, оно казалось ему оригинальным, и он гордился им. Впрочем, оригинальность такого мировоззрения вовсе не так бесспорна, – еще в эпоху романтизма определился такой же взгляд на жизнь, он проповедовался французскими поэтами начала XIX в. и Байроном.